Лицо Григорьева выражало тоскливое отвращение.

— Да, — сказал Турчанинов неопределенно. Показалось ему, будто еще что-то хотел сказать старый друг, однако ж умолчал. «Может быть, это и правильно». Некий тайный смысл хранился в мимолетной этой фразе.

— А ничего не поделаешь... Да... Ну, желаю, Иван, тебе здравствовать. Бегу. — Григорьев наспех пожал руку, откозырял и двинулся торопливым шагом дальше.

— Заглядывай! — крикнул Турчанинов длинной прямой спине, которая тут же скрылась среди уличной толчеи.

В смыкающейся невской перспективе далеко-далеко впереди блестела Адмиралтейская игла.

Медленно продолжал он свой путь. Некий как бы невысказанный упрек почудился ему в беглых, на ходу брошенных словах друга. «А помнишь, Иван, — казалось, хотел спросить его Евгений, — помнишь, как мы с тобой в военном училище читали Фурье? Украдкой... А Сен-Симона?.. А статьи Белинского?.. Что ж, забыты юношеские мечты о справедливом, гармоничном и счастливом для всех устройстве будущего мира? Забыты идеалы? Хочешь превратиться в заурядного служаку-бурбона?..»

В другое время и в ином месте Турчанинов поддержал бы разговор и сумел бы ответить. Не на Невском же вести такую беседу! Нет, превращаться в грибоедовского Скалозуба он не собирается. Пожалуй, он бы напомнил Григорьеву свои слова, сказанные после венгерского похода. «Подлая война! — сказал он тогда Евгению в ресторации. — Люди боролись за свободу, а мы пришли помогать тем, кто их угнетал. Смотрел я на убитых наших солдатиков и думал: за что вы, братцы, отдали жизнь? За то, чтобы немчура, король Франц-Иосиф, опять венгерцами владел?» Он хорошо помнил, что сказал.

Так размышлял секунд-майор Турчанинов, шествуя по Невскому проспекту в полной парадной форме, с медалью на груди.

Наняв извозчичьи дрожки, поехал он к себе на Васильевский остров, где квартировал на одной из малолюдных линий. Хозяин его, Нил Нилыч, румяный, седовласый толстячок с хитренькими, небесной голубизны глазками, служил при царском дворе, на кухне, помощником главного повара.

Одноэтажный, с мезонином, каменный домик Нила Нилыча отделялся от улицы садиком, в котором не успели еще разрастись недавно посаженные кусты сирени и акации. Расплатившись с извозчиком, Иван Васильевич толкнул жалобно заскрипевшую калитку и вошел во двор.

— Углей, углей, угле‑е‑ей! — взывал на улице чумазый угольщик, шагая подле своего воза.

Ему вторил звонкий голос чухонки, зашедшей на соседний двор:

— Рипа, рипа! Вежая рипа!

У крыльца дома Иван Васильевич увидел своего денщика Воробья — рыжего, разбитного, добродушно-плутоватого ярославца. В застиранной ситцевой рубашке, без мундира, сидел Воробей на корточках, к нему спиной, и усердно раздувал снятым с правой ноги сапожищем большой хозяйский самовар. Круглая желтая пятка походила на репу. Сквозь решетку поддувала брызгали искры.

— Опять сапогом? — спросил Турчанинов.

Воробей оглянулся, едва не плюхнувшись на седалище, вскочил и вытянулся, держа сапог, босой на одну ногу.

— Виноват, вашскобродь. Запамятовал.

— «Запамятовал»... Эх, Воробей, Воробей! — вздохнул Турчанинов. — Другой не так бы с тобой разговаривал. Сколько раз говорить!

— Это верно, вашскобродь, — охотно согласился Воробей, сильно окая. — Вот до вас служил я в денщиках у майора Сыроежкина. Так они чуть что — в зубы. Первое заведенье у них было. «Понял?» — спрашивает. «Так точно, понял». А за что получил — неизвестно. Догадывайся сам... Разрешите проздравить, вашскобродь, с благополучным закончаньем! — гаркнул он внезапно, узрев медальку.

— Спасибо, — сказал Турчанинов. — А самовар для кого ставишь? Лушка, поди, попросила, а?

Лушка была хозяйской девкой. Денщик осклабился:

— Так точно. — Зубы у него спереди чернели щербатинкой. «Наверно, работа майора Сыроежкина», — подумал Иван Васильевич и сказал:

— Ишь, донжуан.

— Гы‑ы, — ответил Воробей, поняв, что барин сказал хоть и непонятное, но для него лестное.

Турчанинов поднялся на крыльцо.

Выждав, когда начальство скроется, Воробей снова надел сапог голенищем на основание самоварной трубы и, действуя точно мехами, с новым усердием принялся раздувать угли. Так-то оно было вернее. А его высокородие все равно драться не станет. Хороший барин, дай ему бог здоровья.

Комната, которую Нил Нилыч отвел постояльцу, никак не могла быть отнесена к числу наилучших в доме. Мрачноватые темно-зеленые обои, местами отставшие от стены; стол, заваленный уже ненужными учебниками; пыльный, продавленный диван, заменявший ночью кровать; потускневшее старое зеркало в резной деревянной раме.

У себя в комнате первым делом Иван Васильевич со вздохом облегчения вылез из тесного парадного мундира. Повесил его на спинку стула с камышовой плетенкой, стащил с шеи намотанный черный форменный галстук, почти со злобой швырнул на стол. Белая полотняная сорочка под мышками промокла. Сапоги пришлось, как обычно, стаскивать при содействии денщика. «Тише, медведь! Ногу выдернешь!» — почти вскрикнул при этом Иван Васильевич.

— Разрешите почистить, вашскобродь? — спросил Воробей, забирая сапоги. Сапоги — бариновы и свои собственные — чистил он с увлеченьем, наводя щетками на кожу зеркальный блеск.

Сунув ноги в домашние туфли, Турчанинов растянулся на диване, под повешенной на стену скрипкой с черным грифом, и закурил папиросу. Итак, академия Генерального штаба окончена, впереди блестящая военная карьера. Перевернута и осталась позади еще одна страница жизни, перед ним открылась новая, девственно чистая и загадочная... Что-то будет на ней написано?..

Мысленно он продолжал начатый на Невском разговор с Григорьевым.

Идеалы! Где они, эти идеалы? Что от них осталось? Пронеслась над старухой Европой великая буря и утихла. Все кончилось. Генерал Кавеньяк залил Париж кровью синеблузников, в Берлине опять на троне король, Виндишгрец разнес пушками восставшую Вену, снова под австрийцем Милан и Венеция.

Прежде всего он, Турчанинов, солдат. Таким его вырастили, таким сделали. В конце концов, честно выполняя воинский долг, служит он не царю, а России. Своему отечеству служит, своему народу...

Он курил папиросу за папиросой, тыча окурки в пустую металлическую коробочку из-под ваксы, стоящую под рукой. Продавленные пружины дивана кряхтели под ним. На дворе заиграла разбитая шарманка. С астматическими перебоями, с неожиданными повизгиваньями, хрипло вымучивала она мелодийку из «Лючии». Наверно, крутил ручку какой-нибудь бродячий итальянец, неведомыми судьбами заброшенный в северную столицу.

СЕМЕНОВСКОЕ ДЕЙСТВО

Глубокой зарубкой легло в памяти Турчанинова то, что довелось увидеть ему три года назад на Семеновском плацу.

...Морозное декабрьское утро. Из-за многоэтажных корпусов казарм