– Понял. Я могу идти, Эдуард Вольфович? – мрачно спросил Алекс.

Ответа не последовало.

Облик оборотня изменился – теперь в кресле сидело нечто вроде полуволка-получеловека. Уши заострились, свернувшись по бокам, зрачки глаз сузились, подбородок выдвинулся вперед, рот искривился в неприятной ухмылке. Шеф Темного Департамента перешел в свое второе состояние, и дырявая куртка Алекса прекрасно помнила, чем это может закончиться. Локти оборотня так заострились и вытянулись, что прорвали рукава дорогого серого костюма, купленного на Новый год в ЦУМе. Драгоценная чашка мейсенского фарфора, поехав по столу от яростного дыхания шефа Департамента, трагически завершила свою недолгую жизнь на каменном полу кабинета.

Вскочив со стула, Алекс кивнул и быстро вышел за дверь, ускоряя шаги по коридору.

– Мур-р-ранов, я не собираюсь пить чай из обычного стекла… – послышалось из приоткрывшейся двери кабинета.

– Когда весь фарфор в Москве кончится, будешь хлебать чай из пластиковых стаканов, обормотень…. – с раздражением пробормотал Алекс, стремительно заворачивая за угол коридора Темного Департамента.

Вечером на лестнице старого питерского дома на Садовой улице конвульсивно мигала полуразбитая лампа дневного света, а январская пурга испытывала на прочность стекла в подъезде.

С дверью тринадцатой квартиры тоже было неладно – в старый коричневый дерматин какой-то хулиган вкрутил сухие макаронные рожки, которые торчали в художественном беспорядке, а стена вокруг двери была изрисована угловатыми каракулями.

Владе было не до этого – она возилась с тугим замком, то отогревая дыханием замерзшие пальцы, то вновь ковыряя ключом замочную скважину. Один поворот, второй, третий…

Когда злишься, то получается медленнее.

– Да открывайся ты уже!

Влада изо всех сил толкнула дверь, и та наконец-то поддалась, натужно заскрипела, открывая квартиру, в которой сейчас было так же зябко и темно, как и на улице.

По привычке нашарила выключатель, щелкнула им раз, другой. В углу, за старым дедовским пальто, как-то слишком громко и сердито загудел электросчетчик. Лампочка в надтреснутом абажуре, будто нехотя, замигала и вспыхнула холодным бледным светом.

После долгого отсутствия родная квартира казалась меньше, будто сжалась в размерах, сдвинув стены – съежилась. Или же просто жизненное пространство настолько расширилось, что все прежнее стало казаться маленьким и тесным. Все так же скучала стопка старых газет на лавке под вешалкой, тоскливо жались друг к дружке брошенные на полу дедовские тапки, дрожала на холодном сквозняке паутина в кухонном проеме. Влада стянула с головы кусачую шерстяную шапку и пригладила волосы перед своим отражением в запыленном зеркале.

Самая обычная тоненькая четырнадцатилетняя девчонка: могла бы родиться и покрасивее. Ничего примечательного, кроме волос, – вот ими можно гордиться. Длиной до пояса, прямые, цвета горького черного шоколада. На солнце они переливаются, как перья черного павлина, – если бы такой существовал на свете. Больше, в принципе, смотреть было не на что. Особенно сейчас: с заплаканными припухшими глазами, которые ее портили. Неудивительно, если она только что беззвучно рыдала во дворе почти целый час, промерзая на холодном ветру. Рыдала, пока двор не поменял синие сумерки на ночную темень. До тех пор, пока не услышала звук цокающих каблуков, и в подворотне не появилась соседка из двенадцатой квартиры, Лика Глебовна. Как всегда намазанная по уши косметикой, надушенная и разодетая во что-то бело-леопардовое. Это был самый последний из людей, который должен был видеть, что у Влады неприятности, поэтому она моментально отвернулась, надеясь, что соседка не успела ее заметить, юркнула в подъезд и ворвалась в свою квартиру.

В ее жизни только что произошла катастрофа. Надо было вспомнить все по порядку и восстановить в памяти все события, чтобы понять, почему все так случилось…

* * *

Еще час назад Влада была в Москве, куда ее привез автобус вместе с однокурсниками по Темному Универу.

Автобус – сверкающая лаком и пестрыми надписями громада – остановился на Сухаревской площади, и завуч Лина Кимовна долго объявляла, что, пока все не проверят на себе наличие значков Носферона, наружу никого не выпустят. Влада его и не снимала – блестящий темно-синий ромбик на булавке жил за отворотом воротника ее весенне-осенне-зимней куртки. После этого двери автобуса открылись, и ребята вывалились на свободу. Незнакомая и огромная Москва тонула в вечерней морозной синеве. На Садовом кольце толкалась пробка, в сумерках фары машин размазывались в море ярких сердитых огней.

– За мной, ребята, внимание! Мы сейчас спускаемся в «Сухаревскую» станцию метро, но на самом деле попадаем в наш родной Носферон! Это я вам все рассказывала в автобусе, поэтому тупых вопросов мне не задавать! Горяев! – рыкнула Лина на юного долговязого вурдалака, который чувствовал себя на поверхности земли крайне неуютно. – Никаких ползаний под асфальтом! Входим в вестибюль Университета и тихо ждем остальных! Бертилов, вы что думаете, до вас никто не пытался запечатлеть вход на территорию нечисти на видео?

Егор Бертилов, который держал мобильный телефон с включенной камерой, обернулся и почесал телефоном макушку, позванивая серьгой в ухе.

– Не знаю, Линкимовна. А че – не запишется?

– Я вам очень советую – запишите и выложите на ютуб с подписью: «Эти черно-серые помехи и есть основная деятельность моего безмозглого мозга», – выдала Лина. – Не надо было спать на физике темной материи, Бертилов. Стыд вам и позор!

– Ура-а-а!!! – эхом отозвался Отто Йорг, худющий гоблин, тут же схлопотавший от Бертилова тяжелой сумкой по шее.

О том, что вход в Темный Универ совпадал со входом в «Сухаревскую» станцию метро, Влада знала – в теории, как и то, что такие места в учебнике по физике темной материи назывались зловоротни. Люди обычно проходят их не замечая ничего особенного. А вот нечисть, попадая в них, переносится совсем в другое место. Правда, сейчас юная нечисть, которой предстояло войти в зловоротню впервые, чувствовала себя очень нервно. Разумеется, начались дежурные шуточки про «встретимся в аду» и про написание завещаний. Чернявый Герка Готти, один из многочисленных братьев и сестер вампирской семьи, храбро насвистывал, надвинув на нос капюшон толстовки. Крупный и рыжий тролль Антон Колыванов громким басом пел «Боже царя храни» и при этом зачем-то крестился. Марик Уткин, пятнадцатилетний упырь со всеми фобиями и неврозами, которые только можно было представить, отчаянно трусил: его пухлые губы дрожали, а глаза за толстыми стеклами очков были полны отчаяния.

Остальная нечисть бузила, обращая на себя внимание людей, спускающихся в подземный переход. Пожилая женщина возмущенно оглядывалась, обещая Бертилову безрадостное будущее упыря-бездельника.