На рее, в носовой части корабля, головами вниз были подвешены трупы предводителей нубийского восстания. Плетка рулевого Амосиса, сына Абана и Бабы, взлетала, поочередно опускаясь на безжизненные тела то одного, то другого. Славные фиванские воины выстроились по борту — высокие, широкоплечие, поджарые; их торсы были обнажены, а чресла перепоясаны солдатскими кожаными схенти с треугольной средней частью. Каждый сжимал в руках булаву в знак победы над врагом. В их выправке чувствовалась гордость победителей. Целое столетие египтяне, порабощенные иноземными властителями, чуждыми обычаями и нравами, были лишены этого чувства. С той поры как фараон Яхмос, приняв в свои руки царский скипетр и плеть, прогнал захватчиков из их самовольно основанной столицы в дельте Нила, многое переменилось.[7]Царство стояло — такое ощущение было у всех — на пороге великого будущего.

Фараон Тутмос застыл на красном подиуме в центре корабля, словно божественное изваяние в храме Амона. Вокруг надутого кожаного шлема, который Тутмос обычно носил на военных парадах, обвивалась, сверкая золотом и подняв голову над самым его лбом, священная кобра урей — знак божественной царской власти, перед которым фиванцы опускали взор долу. Золотая, в виде плетеной косы подвесная борода гордо выступала вперед, демонстрируя не что иное, как власть, силу и мощь. Египтяне любили и почитали такие символы.

Обнаженный торс фараона, украшенный лишь ускхом, воротником-ожерельем шириной в ладонь, набранным из золотых пластин в форме сокола, казался светлокожим. Широкий пояс со сверкающей пряжкой, представлявшей собой картуш с иероглифами имени фараона, поддерживал выкроенный из единого полотнища схенти с плиссировкой впереди. В отличие от босоногих солдат царь был обут в кожаные сандалии с ремешками, искусно обмотанными вокруг икр. Ладони Тутмоса сжимали скипетр, испещренный великолепной резьбой с позолоченным орнаментом, — своего рода посох, который он редко выпускал из рук.

Как только «Сокол» причалил и толстыми канатами был пришвартован перед балдахином, с корабля до мраморных ступеней спустили расписной трап, и фараон в окружении четырех воинов-«спутников правителя» сошел на берег. Толпа взорвалась неописуемым ликованием, матери подбрасывали вверх своих чад, девушки махали разноцветными покрывалами, и многоголосый хор фиванцев возвестил:

— Привет тебе, Могучий бык, царь Юга и Севера, властитель на миллионы лет!

Фараон Тутмос казался равнодушным к приветственным возгласам; позволяя им витать над собой, он неподвижно стоял, вглядываясь в даль за Великой рекой. Ни Яхмос, свою царственную супругу, ни Мутнофрет, свою возлюбленную, ни наследную принцессу Хатшепсут, выстроившихся перед ним полукругом, он не одарил даже взглядом. За ними стояли бритоголовый Хапусенеб, верховный жрец Большого храма Амона; Пуемре, архитектор и второй жрец Амона; старый Инени, царский советник и архитектор; Тети, таинственный целитель и волхв; царские вельможи, во время трехмесячного отсутствия фараона определявшие судьбу египетского государства.

Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний, выдержал паузу и начал речь:

— Царь, возлюбленный сын Амона-Ра, Север и Юг стран Нила лежат у твоих ног! Мы, народ твой, радели о твоих храмах и дворцах, матери рожали детей, торговый люд умножал богатство царства твоего. Зерно прорастало скорее, чтобы по возвращении своего повелителя явить богатые плоды. Нил разливался шире, чтобы ты скорее вернулся в свои владения. Так поведай нам о твоем походе против подлых племен Юга!

Тутмос, который был мал ростом, но силен духом, неспешно и величаво повернулся к толпе и заговорил зычным голосом, не сопровождая слово свое даже малым жестом:

— Я, царь Тутмос, с соблаговоления отца моего Амона растоптал и поверг в пыль восставших против владыки Обеих земель. От меча моего и булав моих воинов сокрушились вероломные подобно столбам наших предков перед городскими вратами, хоть и было их великое множество — как песчинок в пустыне.

— Вечно живи, наш царь Тутмос! — неслось из тысяч глоток. — Ты, явившийся нам подобно богу Ра! Север и юг припадают к стопам твоим, и крепости слезно молятся о тебе и царствии твоем!

Когда ликование улеглось, фараон продолжил:

— Посмотрите на наши доверху груженные корабли! Золото и дорогие одежды, соль и бобы привез я добычей. Страна за порогами богата сокровищами, но лежит она в стороне от великого Нила, и не хватает в ней воды. Воды в наших бурдюках едва достало на обратный путь, так что половину пленных пришлось убить. И все-таки женщины жителей песков оказались выносливее своих мужчин, и теперь каждому дому достанется в рабыни нубийка. А в доказательство нашей храбрости взгляните на эти корзины.

Восторженный рев пронесся по толпе, когда воины погнали с корабля нубийских женщин. Цвета эбенового дерева, гибкие, с изящными, как у газелей, движениями, обнаженные чернокожие нубийки балансировали по узкому трапу. Но не их нагота возбуждала сердца и умы египтян, нет, а то, что находилось в корзинах, которые они несли на головах. Когда по указке царского писца Неферабета женщины высыпали содержимое к ногам фараона и знати, Хатшепсут с отвращением спрятала лицо на пышной груди кормилицы Сат-Ра. Она не хотела видеть, как перед фараоном растет груда из сотен пенисов, отрезанных у мужей и отцов нубийских рабынь. А над горой половых членов царские гвардейцы, играя сильными, натертыми маслом мускулами, уже затянули боевую песнь, перекрывающую неистовые вопли толпы:

— Тутмос, ты — царь царей во всех странах, поправший своими сандалиями мятежников! Нет больше бунтарей на Юге, нет врагов на Севере. Города их превратились в руины благодаря твоей силе и мощи!

Под пронзительные звуки флейт и тамбуринов воины фараона начали разгружать парусник на глазах разгоряченных фиванцев. И Неферабет, царский писец, заносил в свои свитки каждую шкуру, каждый сосуд, каждую слоновую кость, как и всякий сундук или ларец. В мгновение ока вокруг нагих нубиек, выставленных на продажу, началась возня и даже потасовки, ибо все желали заполучить одну из крутобедрых зрелых женщин, на которых ночью можно навалиться всей тяжестью, а днем навалить тяжелую работу. Юные хрупкие существа, почти дети, особым спросом не пользовались — по той же причине.

Нубийки безучастно взирали на эту суету. Казалось, после страшных событий последних дней у них уже не осталось слез и они просто-напросто были благодарны судьбе, что всё еще живы.

— Эй, человек, ты меня хотеть?

Тети, целитель и, волхв, обернулся, чтобы посмотреть, кто там лопочет у него за спиной.

— Нгата, — сказала рослая нубийка. — Я… есть… Нгата! — Она ткнула себя в пышную грудь.

Волхв исподтишка огляделся, не наблюдает ли кто за ним, а затем отвел женщину, чья кожа блестела, как полированное эбеновое дерево, в сторону и изумленно спросил:

— Каким это образом ты говоришь на нашем языке, нубийка?