Но пришли иные времена, лавочку научпопа на студии прикрыли, документалку ему не заказывали. Гоша ткнулся на телевидение и понял, что там не лишний. Купили один сценарий, другой. Пошло потихоньку, платили скромно, но достойно. Утешался мыслью о накоплениях – сумел немного подсобрать. Но не только и не столько о них.

Была в его жизни иная утеха, страсть, цель, мечта, амбиция истинно творческая, заветная, сумасшедшая на взгляд постороннего. Не знал о ней никто решительно, даже Игнат. Гоша хранил ее в тайне вот уже… двадцать пять лет. И мы пока прибережем секрет для читателя, хотя и предупредим честно: ничего криминально-кровавого или патологически экстравагантного в потаенном занятии Гоши сокрыто не было. Тайна эта являлась духовной, в высоком смысле интимной.

Нескольких слов требуют обстоятельства семейной жизни Георгия Арнольдовича. Именно нескольких, потому что более пространного рассказа она не предполагает. В силу отсутствия таковой в традиционном смысле. «Семейная жизнь» после смерти родителей просто прекратилась. Да, у него была своя трагедия.

Они ушли в мир иной внезапно, когда Гоше исполнилось тридцать, и по его сценариям уже снимали первые ленты. Отец был ученым, одним из лучших специалистов в области геологоразведки. Полетел на «первую нефть» в западносибирский городок Манчуйск, в бескрайних болотистых окрестностях которого блестяще предсказал фантастические месторождения. Вертолет (с ним захотела лететь и мама, они старались всегда быть вместе) подбросил их с группой рабочих к одному из первых тогда вахтовых поселков. На обратном пути рухнул в болото, ушел в беспощадную топь, в неведомой точке, на неведомую глубину, бесследно и безнадежно, в десятках непроходимых километров от городка. Так что бедному Гоше не судьба была на могилку родителей приходить, как положено. Настоять, чтоб сыскали тот вертолет, не смог. Только фотографии время от времени разглядывал в старых альбомах и плакал первый год. Потом уж просто сердце щемило, когда вспоминал, а ближе к старости – чего уж там…

Побывать женатым Гоше как-то не случилось, при том что осталась ему просторная, по тем временам очень добротная, двухкомнатная квартира с высоченными потолками и толстущими стенами, какие и теперь не всегда возводят даже для сильных мира сего. Разумеется, Гоша ее вовремя приватизировал.

Обзавестись внебрачным потомством он тоже не сподобился, никогда и в мыслях не держал, предохранялся. В отличие от женщин, с которыми шел на сближение, к детям он относился со спокойной симпатией, признавая их законное место в мироустройстве, но не у него дома. Женщин до некоторых пор любил частенько, можно сказать – регулярно, но именно в физическом смысле. В духовном случилось лишь дважды, в юности, когда мама и папа были еще живы. Но и это прошло.

В полдень 14 ноября 2004 года военного пенсионера Игнатия Васильевича Оболонского разбудил телефонный звонок. Накануне после правильного, трезво проведенного дня он таки принял триста граммов, но в надежной компании Гоши – тот изредка соглашался на застолье при жестком условии: по чуть-чуть и без былой недельной опохмелки. Чудодейственные наркологические и гипнотические способности мало пьющего друга плюс благотворные остатки силы воли позволяли держать слово.

Засиделись, голова была мутноватой.

Незнакомый, слабый старческий голос произнес его фамилию, только фамилию.

– Слушаю.

– Меня зовут Петр Петрович Дугин. У меня для вас важная информация. Очень важная для вас. Касается вашего сына покойного. Приезжайте прямо сейчас. Но обещайте заранее: никому ни слова и никакой записывающей аппаратуры. Клянитесь памятью сына.

– Клянусь! – Игнат протрезвел мгновенно. Записал адрес.

Возбужденный до крайности, он ехал на метро к «Преображенской». Неужели кто-то знает, что-то знает про гибель Олежки? Наконец-то! Четыре года полного неведения, абсолютного отсутствия каких-либо зацепок в уголовном деле, в результате закрытом за невозможностью установления виновного. Пьяные, дурманные, обморочные годы… А пробуждаясь к жизни, к работе, пытаясь хоть какое-то время не вспоминать о самых родных ему людях, Оболонский то и дело заставал свое воображение в пустынном месте, где он один на один с неким черноволосым прыщавым отморозком. И вот его наглый взгляд и циничная усмешка гаснут и расплываются в кровавом сгустке, когда Игнат кроит ему череп топориком для разделки мяса.

Почему рисовался ему в упоительных грезах мести именно такой образ лихача-убийцы, он не знал. Тот мог быть юным блондином, стариком, женщиной, пьяным качком – бандитом, кем угодно…

Дверь открыл тощий узколиций старик в пижаме и стоптанных тапочках, на вид лет семидесяти пяти. Не сказал – хрипло прошептал «Разувайтесь, проходите!». Шаркая, с трудом переставляя ноги, провел в спальню, вполне себе неплохо устроенную, просторную. Задвинутые, плотного плетения занавески бдительно рассеивали внезапное московское зимнее солнце.

Указал на кресло, сам, напряженно опираясь на подлокотник такого же, опустился напротив.

– Имя – отчество ваше?

– Игнатий Васильевич.

Старик трудно ворочал языком, даже эти сдавленные дрожащие звуки давались его горлу с натугой… Оболонский понял, что тот сильно болен. Угадал.

– Говорить долго не могу, отдыхать буду. Рак все съел. Даже голос, и тот… Недельки две осталось. Я подслушал врача и жену, знаю… Думаешь, мне сколько? Пятидесяти пяти нет. Вон как он меня в кощея – то превратил. Только не бессмертного, к сожалению. Ладно, слушай… Сына твоего Пущин убил, Владимир Дмитриевич. Когда еще вице-губернатором был Ушунского края. Теперь-то он сам знаешь кто … В Москву вызвали, в Кремль. Дали понять, что к себе возьмут. Я с ним приехал. Водитель я его был тринадцать лет, еще с райкома. С собой меня таскал. Никому не доверял себя возить. На машине представительства поехали в кабак с его московскими друзьями. Напился он от радости. Назад когда в ночь возвращались, кураж его одолел. Согнал меня с руля на пассажирское, сам за баранку. И попер куда глаза глядели. А куда они глядели-то? Залиты были. Я умолял, увещевал, без толку. Хохотал как сумасшедший и жал. На набережной пусто было, человека шибанул бампером, сам все понял и без остановки по газам. Погоди, отдышусь…

Дугин потянулся к стакану с водой на прикроватной тумбочке, глотнул словно непрожеванного мяса кусок, опустил голову и хрипло, часто и жадно задышал как после долгого быстрого бега. Продолжил:

– Когда подальше отъехали, повиляли по центру-то, остановились, он уже почти трезвый был. Пообещал за молчание квартиру в Москве, денег в долларах, защиту, если что, ну и так далее. Я сказал, что мне ничего не надо, молчать буду, но если дознаются, смертоубийство на себя не возьму. На том и сошлись. Кровь с бампера я в подворотне смыл, видно лицо или голову задело, когда падал он. Сам-то бампер как новенький, усиленный был на «мерседесе». На следующий день в городских новостях сказали, в «Московском комсомольце» заметка. Ну, я и узнал, кого Пущин убил. Он тоже узнал. А потом мы улетели в Ушуйск. И все шито-крыто. А потом известно: в Москву забрали, в администрацию. Он меня с собой. Обещания свои выполнил. Мы с женой бездетные и теща получили двушку эту. И денег он мне дал, двадцать тысяч зеленых. Но год назад, когда совсем высоко взлетел, обязали с другим водителем ездить, из ФСО, и охрану оттуда же дали. Меня хорошо пристроил в гараж Минфина, да только – вот…