Две стрелы со звоном впились в ствол под ногами, третья больно царапнула оперением ухо, в сторону дерева стали разворачивать пищаль, а сотник Иван Дубина надорванным, сиплым голосом снова матерился и призывал своих людей идти на приступ.

Медведев спрыгнул с дерева и направился к сотнику, чтобы остановить его — зачем зря кровь проливать — надо взяться за дело совсем иначе, и он точно знал как, только следовало поторопиться, чтобы успеть дотемна…

Скоро, уже совсем скоро кончится этот пасмурный морозный день месяца февраля года 1478-го, день, когда угасла последняя искра сопротивления, день, когда закончилась эпоха свободы, независимости и сказочного богатства Великого Новгорода…

Но так уж устроен наш странный мир, где конец того, что было, порой незримо переходит в начало того, что будет, и очень-очень редко дано смертному человеку постичь этот краткий миг.

А потому, вероятнее всего, — совсем другими мыслями был занят ум смертельно уставшего, простуженного сотника Дубины, и вовсе не об этом напряженно размышлял Василий Медведев, и даже большой боярин Патрикеев и сам великий князь вряд ли думали-гадали, что в эту секунду начинается новая, еще более жестокая и кровавая эпоха, которая изменит жизнь многих людей и целых народов.

Радуйся, Иване Васильичу, радуйся — не зря ты прожил этот день, не пропадут твои труды — сегодня свершилось самое великое деяние твое: ты заложил могучую основу, и всего через каких-то полтора столетия маленькое, бедное и слабое княжество твое станет огромным, богатым и грозным государством, при одном упоминании которого еще много веков будут вздрагивать ближние и дальние соседи…

Господи, спаси и помилуй смиренные души несметного числа рабов твоих грешных, на чьих костях оно стоит!

Особенно приголубь души добрых, слабых и беззащитных — ведь они приходили к Тебе первыми…

Москва, Кремль, 26 марта 1479, года.

Ах, как хорошо, как славно выглядела с верхнего этажа высокого кремлевского терема эта восьмерка лошадей, что тащила широкий настил на двух крепких санях, — снег да грязь из-под скользящих от натуги копыт, пружинят, прогибаясь, толстые доски настила под тяжестью огромного вечевого колокола, свистят и орут охрипшими голосами конюхи, но рады и счастливы, довезли, слава Богу, в целости и сохранности, то-то великий князь порадуется, как увидит, авось еще и пожалует!

Тем временем великий князь Иван Васильевич действительно глядел сверху из окна своей палаты на всю эту суету, однако думал он при этом о делах совершенно иных. Он думал о том, что навязчиво захватило его разум еще год назад, после успешного завершения новгородского похода: следовало хорошенько взвесить бесчисленные возможности политических решений и извлечь из нового положения максимальную выгоду для своего княжества, своего престола, да, наконец, просто для своей семьи — ведь волею и промыслом Господа Всемогущего свершилось наконец то, о чем еще год назад можно было только робко мечтать: никогда еще московская казна не была так полна, как нынче, никогда прежде не открывалось так много заманчивых и разнообразных путей — теперь надо действовать, не теряя времени, но и поспешность опасна — верно ведь в народе говорят — семь раз отмерь… И он отмерял седьмой, семидесятый, семисотый раз — как бы это сделать получше, как не ошибиться, не просчитаться, как употребить все с толком и пользой, а главное — как бы успеть…

Движимая порывом весеннего ветра, скрипнув, прикрылась распахнутая створка окна, и вдруг в ней, слегка подрагивая, установилось, как портрет в раме, размытое в мутном венецианском стекле отражение: худой, высокий, борода с проседью — а ведь еще только сорок в этом году исполнится; плечи вон какие сутулые, — наверно, потому опальные бояре стали прозывать его Горбатый — думают, он не знает — еще как знает, и не только об этом, — лицедеи они все да лицемеры, и притом каждый друг на дружку донести норовит…

Ну да бес с ними, пусть, тешась, шепчутся по углам, лишь бы заговоров не затевали…

Позади тихонько лязгнул засов и приоткрылась дверь, но Иван Васильевич оборачиваться не стал, хорошо зная, что только один человек имеет право входить сюда в любое время, хотя, прежде чем войти, обычно постучит тихонько раза Два, а сейчас так вошел…

Неужто великая княгиня уже…

— Уже?

— Нет, государь. Еще нет. Но, говорят, уже скоро.

Только теперь великий князь обернулся. Вон как смиренно сложил пухлые ручки на большом животе братец Иван Юрьевич Патрикеев, а с какой знакомой притворной робостью топчется у порога!..

Никак опять что-то задумал.

Средним пальцем правой руки Иван Васильевич погладил горбинку на длинном носу и уселся в жесткое дубовое кресло, вздрогнув от боли — как обычно, весной снова проклятые болячки повылезали…

Поменьше сидеть надо… Нет, коли просить бы чего хотел, не ухмылялся б в усы так нагло. Должно быть, поручение какое исполнил.

— Ну, вижу, вижу, что доволен. Выкладывай, с чем пришел.

— Государь, я отыскал человека, пригодного для дела, о котором мы толковали на прошлой неделе.

Вот это хорошо. Порадовал.

— Очень кстати. Я как раз думал об этом.

Еще бы некстати! Не был бы он, Патрикеев самым близким и доверенным лицом государя, если б не умел исполнять поручений вовремя и как следует, да еще момент подходящий знать надо — когда войти, да что сказать, и как вести себя подобающе… Вот и сейчас взял да и поклонился в пояс, насколько живот позволял — ничего, не убудет, а для дела полезно, и размяться иногда не мешает.

— Счастлив служить, государь.

— Ближе к делу, Иван. Кто таков, откуда, как зовут?

— Василий Медведев, государь. Служилый человек с Дона.

Медведев… Медведев… Где-то я уже слышал… Ну, конечно!

— Уж не родич ли новгородского посадника Ефима Медведева?

Он что, совсем рехнулся, старый дурак, — поручать такое дело родне новгородца?!

— Боже упаси, государь! Как можно? Все досконально проверено. Это человек простой, рода незнатного, и новгородскому Медведеву никак не родня.

— Чем же он примечателен?

— Окажи милость, выслушай, государь, — все о нем доложу. Это воин смелый и опытный, хотя годами весьма юн. Родитель его, Иван Медведев, служил в некоем острожке засечной полосы на Дону, мать же умерла от морового поветрия, когда мальцу не было и шести. Ну а что вдовцу-воину оставалось — таскал дитя за своей спиной в седле, стычки же с татарами в тех местах, сам, государь, знаешь — семь раз на неделе, так что малый там всякого нагляделся, но и кое-чему научился, ибо, когда внезапно в тринадцать годов круглым сиротой стал, — убили-таки татары в ночном набеге батюшку его, — очень быстро отыскал тех татар и, сказывают, вполне достойно за родителя расквитался. Потом еще пару лет скакал по донским степям с горсткой забияк, пока один не остался, а полтора года назад, когда пополняли мы войско перед новгородским походом, приехал он в Москву и поступил в твою великокняжескую рать. Скоро стал десятским у сотника Дубины в полку боярина Щукина, и вот там-то, в Новгороде, я самолично видел его в деле прошлой зимой. Помнишь, государь, ты велел похватать бояр, что тянули к литовской стороне? Так вот, в доме старосты купеческого Панфильева такой отпор учинили, что сотник Дубина божился, будто без пушки никак злодеев не осилить, а и вправду дюжины две его людей уже полегло, когда я туда под вечер приехал и застал такую смешную картину: Дубина орет матерным словом, — вперед, мол, сучьи дети, на приступ! — а наши под частоколом лежат и головы поднять не могут — из дома градом стрелы летят, да время от времени пищаль бабахает. И тут гляжу — подходит к сотнику такой нагловатый юнец и говорит что-то вроде того: ты, дядя, лучше глотку да людей побереги, а мне дай полчаса сроку, и я тебе этот дом без всякого боя сам один возьму. Ну, Дубина, понятно, посылает его, куда в таких случаях шлют, и даже слушать не хочет. Тут я и вмешался. Риску, думаю, все одно никакого нет, вижу, и впрямь дом так запросто не возьмешь, надо подкрепления ждать, так уж лучше пусть один голову сложит, раз ему так невтерпеж, чем еще дюжину под забор класть. «Давай, говорю, добрый молодец, исполняй, что задумал, да только не осрамись перед нами, а то уж больно ты дерзок, как я погляжу». Он, хотя и поклонился низко, но глянул на меня так, вроде с гордыней, потом снял кольчугу и шлем, взял с собой один лишь меч, подмигнул друзьям и пропал в сумерках. И что же ты думаешь, государь, — не больше получаса прошло, как вдруг внутри дома поднялся грохот, лязг, вопли, потом все стихло, а еще затем выходит, как ни в чем не бывало, на порог этот самый Медведев и, вкладывая меч в ножны, говорит своим товарищам вроде как: чай, замерзли вы там, на снегу валявшись, — а то заходите, погреетесь, да и попариться можно, я, говорит, тут баньку недурную за домом приглядел.