— Да так, на восход захотелось посмотреть… Спи дальше.

Я слегка испугался, что она сейчас выйдет из комнаты, поломает мой философический минор. Мне же хотелось сохранить за собой это подлинное настроение.

Но, к счастью, моя женщина удовлетворилась ответом и снова заснула. И очень правильно, что может быть лучше двух-трех утренних часов в собственной постели, самых сладких и безмятежных? Ей пока что деморализующих мыслей в голову не приходило, насколько я мог судить.

Море под обрывом и за узкой полосой галечного пляжа лежало гладким и неподвижным. Часа через два появятся здесь немногие (в отличие от советских времен) отдыхающие, а еще точнее — люди, которым нравится проводить свободное время именно здесь. Отдыхать им особенно не от чего. Как и мне.

Я, по обычной привычке, открыл книгу, где придется. И вот вам, пожалуйста. «Тоска», страница 38.

— Что ты затосковал?

— Она ушла.

— Кто?

— Женщина. И не вернется.

Не сядет рядом у стола,

Не разольет нам чай, не улыбнется.

Пока не отыщу ее следа —

Ни есть, ни спать спокойно не смогу я…

— Брось тосковать!

Что за беда?

Поищем —

И найдем другую.

…………………………………

— Что ты затосковал?

— Она ушла!

— Кто?

— Муза.

Все сидела рядом.

И вдруг ушла и даже не могла

Предупредить хоть словом или взглядом.

Что ни пишу с тех пор — все бестолочь, вода,

Чернильные расплывчатые пятна…

— Брось тосковать!

Что за беда?

Догоним, приведем обратно.

…………………………………………..

— Что ты затосковал?

— Да так…

Вот фотография прибита косо.

Дождь во дворе,

Забыл купить табак,

Обшарил стол — нигде ни папиросы.

Ни день, ни ночь —

Какой-то средний час.

И скучно, и не знаешь, что такое…

— Ну что ж, тоскуй,

На этот раз

Ты пойман настоящею тоскою…

Вот именно! Как верно ощущено и написано двадцатичетырехлетним парнем, воспитанником первых пятилеток. Ему бы воспевать дороги, мосты и гидростанции, а он вдруг — про такое! Мне на его фоне — стыдно впадать в уныние. Займемся чем-нибудь другим.

Впрочем, вскоре после написания «Тоски» Симонов отправился на Халхин-Гол и следующие семь лет не вылезал с фронтов, отличаясь как раз завидным оптимизмом и личным мужеством. Так отчего бы этот опыт не позаимствовать?

Войн на своем веку я повидал достаточно, личный опыт имеется богатейший, так не пора ли, предоставив мир его собственной судьбе, уединиться на этой самой вилле здесь, в Крыму, отъехать в Форт Росс или завертеть на «Призраке» полную кругосветку, не развлечения ради, а чтобы в покое и комфорте написать, наконец, полноценный автобиографический роман? По типу «Повести о жизни» Паустовского, «Людей, годов, жизни» Эренбурга, а то и «Поисков утраченного времени» Пруста. Жалко, что хорошие названия они уже расхватали. Последнее для моего труда подошло бы идеально. Да и «В начале неведомого века» или «Время больших ожиданий» тоже звучит неплохо.

Ну да не беда, сам что-нибудь придумаю. А в принципе идея неплохая, полновесная и плодотворная. Пусть другие продолжают творить историю, а я стану ее воспевать, растолковывать и препарировать. Всем от этого будет только лучше. Мир отдохнет от меня, я — от него. Ирина же возьмет на себя роль Софьи Андреевны Толстой. Редактировать, критиковать и переписывать от руки…

Эта, в общем-то, не такая уж свежая идея настолько меня увлекла, что прихлебывая маленькими глотками коньяк и дымя сигаретой, придвинув кресло-качалку вплотную к балюстраде, я начал воображать не содержание будущего текста, а именно сам процесс творчества.

На полном серьезе отрекшись от текущих забот, я стану просыпаться на рассвете, как Джек Лондон, раскладывать перед собой письменные принадлежности — солидную стопочку веленевой бумаги, плотной и гладкой, с легким кремовым оттенком, ручку «Паркер» с настоящим золотым пером, пишущую легко и мягко, пузырек черных (непременно) чернил. Никаких компьютеров. Между рукой и бумагой не должно быть механических посредников. Работать, скажем, до полудня, пока не напишутся пять урочных страниц, после чего завтракать и предаваться простым радостям жизни.

Плавать в море, с аквалангом или без, ловить с кормы рыбу (подобно Хемингуэю), придумать еще какое-нибудь неутомительное и успокаивающее занятие. Пасьянсы раскладывать, например, или папироски набивать специальной машинкой.

После ужина читать Ирине вслух очередные страницы и обсуждать написанное. Сходить на берег в тихих, выпавших из потока цивилизации портах, где большинство туземцев, да и многие одичавшие европейцы до сих пор не в курсе, кончилась ли мировая война и с каким результатом, бродить по окрестностям, покупать изделия местных умельцев, поющие раковины, шкуры экзотических зверей. Для украшения будущего музея моего же имени.

Научиться, наконец, у могучих бронзовотелых канаков настоящему серфингу в десятиметровых волнах гавайских прибоев, на любовно выстроганных три поколения назад плавательных досках.

Разумеется, не читать никаких газет, за исключением тех, что попадутся в никому здесь не нужном кафе, устроенном изможденным малярией французом, застрявшим на Папеэте с тысяча девятьсот десятого года. Варящем кофе скорее для собственного удовольствия, потому что его единственный клиент — дезертировавший с немецкого рейдера «Эмден» лейтенант эльзасского происхождения, проживающий последние золотые марки, полученные у судового ревизора под честное слово на полгода вперед.

На этих островах, естественно, на одну такую монету можно безбедно жить несколько месяцев. А еще он единственный (назовем его лейтенант Рихтер), кто в радиусе тысячи километров умеет чинить часы, от карманных до «ходиков», и ружейные замки, хотя бы и кремневых мушкетов. Все это пользуется спросом, лейтенант, само собой, в достаточной мере одичавший, бреется тем не менее каждый день и рисует на картах прошлого века фантастические планы операций «Хохзеефлотте»[3]в грядущей войне.

Книг у него в хижине только две: «Справочник по военным флотам мира» за 1913 год и роман Карла Мая. Ту и другую он давно выучил наизусть и может цитировать с любой строчки любой страницы.

А газеты, да, от газет я отвлекся, получены последний раз пять месяцев назад. Француз, назовем его мсье Гоше, с дикой ностальгией перечитывает рекламы парижских борделей (хотя малярия лишила его всяких способностей по этой части) и курсы валют на мировом рынке в отношении к золоту. Я так подозреваю, что они вместе с лейтенантом сумели разыскать в горах и на речках сотню-другую фунтов этого желтого металла и никак не могут сообразить, кому его продать, где и за сколько. А главное — что потом делать с вырученными раскрашенными бумажками — порождением совсем другого, послевоенного мира… Предложат мне…