Я разворачиваюсь обратно, и у меня вдруг начинает кружиться голова. Мисс Хупер стоит у учительского стола, сложив перед собой руки. Она молода и красива, но от нее не исходит ее обычного сияния. Ее челюсть слишком сильно сжата, а в глазах совсем нет блеска. Я замечаю, что она снова и снова сглатывает, как будто ей необходимо что-то сказать, но она не может выдавить из себя ни слова.

Кто-нибудь еще это заметил? Я оглядываюсь по сторонам. На мисс Хупер никто не смотрит. Все либо склонили головы и уставились в экраны телефонов, либо развалились на партах и общаются со своим друзьями. Август качает ногой, отчего она бьется о парту, и все не сводит глаз с двери. Кого он ждет?

Наконец мисс Хупер прокашливается, но большинство учеников все еще не обращают на нее внимания. Она смотрит на меня. Я подаюсь вперед. Да, я слушаю. Я здесь.

У красивых, светящихся изнутри людей есть одна особенность. Когда они смотрят на тебя, общаются с тобой, начинает казаться, что ты тоже начинаешь светиться. Но сейчас ее свет направлен не на меня, поэтому я не могу сиять в ответ. Она смотри сквозь меня стеклянным взглядом, и я уверена, что моя внутренняя черная вакуумная пустота каким-то образом поглотила ее прекрасное свечение и рассеяла его. В ней уже потеряно множество всего, включая мою улыбку, и не только.

Мисс Хупер наконец начинает говорить:

– Класс, тишина.

В ее голосе слышится надрыв, чего раньше не случалось. Я напрягаюсь, гадая, кто же сумел списать на контрольной в прошлую пятницу. Я обвожу взглядом помещение. Бекка или Тай? Я всматриваюсь в лица двух учеников, сидящих на первой парте бокового ряда. Красные глаза, дурацкие улыбки, отсутствующий взгляд, устремленный в пустоту. Они накуренные? Серьезно? В 7.45 утра? Я закатываю глаза. Меня окружают идиоты.

Мисс Хупер вновь откашливается.

– Я… я вынуждена сообщить очень печальное известие. Одна из ваших одноклассниц, – у нее срывается голос, – вчера умерла.

Ее лицо краснеет и покрывается пятнами, а я выпрямляюсь. Умерла? Кто-то умер? Про себя я перебираю учеников по списку и пытаюсь вспомнить, кого я видела в коридоре.

В классе воцаряется тишина.

Мисс Хупер продолжает

– Элли Уокер, – голос ее снова дрогнул, – вчера покончила с жизнью у себя дома.

Тишина. Невыносимая. Мое сердце бьется о грудную клетку, едва ли не ломая ребра. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Я вскакиваю и вот-вот закричу.

Я же прямо перед вами!

Готова швырнуть в кого-нибудь эту парту. В кого угодно. Чтобы меня заметили. Чтобы меня увидели.

Кто-то начинает кричать. Я резко поворачиваю голову. Август встает и, тыча в мисс Хопер пальцем, громко обвиняет ее:

– Вы врете! Это все чертова ложь!

Я никогда не слышала, чтобы Август ругался. Или кричал. Или чтобы его голос звучал уязвленно и с надрывом. В этот момент я начинаю ощущать вопиющую странность происходящего. Все, что меня окружает, кажется каким-то иным, и я не вписываюсь в картину этого мира.

Мисс Хупер вскинула руки так, словно она успокаивает какое-то священное животное. В ответ Август закрывает лицо ладонями.

Его трясет. Меня тоже.

И я больше не могу здесь оставаться. Больше не могу задерживать дыхание. Мне нужен воздух. Поэтому я бегу.

Я оказываюсь в женском туалете, легкие болят от напряжения. Я смотрю в зеркало…

И ничего не вижу. Я кричу. И никто меня не слышит.

Воспоминания,

я пытаюсь вас удержать, но вы продолжаете ускользать из-под кончиков моих пальцев.

Мама,

я бегу домой, жадно втягивая воздух в легкие, и, пошатываясь, поднимаюсь к себе в комнату. Поначалу я не открываю глаза. Они крепко зажмурены от страха.

Вдох. Выдох.

Я открываю глаза. Я помню… свое частое поверхностное дыхание, когда я завязывала шнурки. Я торопилась. Я нервничала. Мои пальцы продолжали двигаться. Они не хотели умирать. Они знали, что делать, лучше, чем мозг. Лучше, чем мое разрывающееся сердце. Я опираюсь на раму дверного проема.

Мой взгляд падает на ноги. Они босы. Я моргаю. Разве я не обувалась? Я ищу свои исписанные маркерами кеды Converse – те самые, что должны были пройти со мной мой путь к успеху. Когда я пытаюсь до них дотронуться, моя рука проходит насквозь.

Я. Умерла.

Я падаю на пол. Мы живем в таунхаусе – он длинный и узкий, как будто его сплюснули по бокам. Мне кажется, что он сжимается еще сильнее. В этих стенах я задыхаюсь.

Позади стула стоит глубокая металлическая чаша, внутри которой пепел. Я моргаю. Я не помню эту чашу. Не помню, что могло гореть внутри нее. Я подползаю поближе, чтобы посмотреть. Опускаю руку внутрь, чтобы перевернуть несколько обугленных клочков бумаги, но пальцы проходят сквозь твердую поверхность. Я поджимаю под себя ноги и с содроганием вздыхаю.

Я больше не принадлежу этому миру. Теперь это не мой мир.

Я сжимаю зубы. Он и не был моим никогда.

Я обхватываю голову ладонями и массирую виски, судорожно пытаясь вспомнить. У меня всегда были мысли о суициде. Проходящие мысли. Они казались робкими, сокровенными. И я не помню тот момент, когда они перестали быть просто мыслями и превратились в скрытого, но реального монстра.

Мой мозг представляет собой мешанину образов и воспоминаний, и я не могу сложить их вместе в правильном порядке. Временная структура нарушена, и я не могу восстановить ее.

И лишь в этот момент, полулежа на полу, я смотрю на свою кровать и вижу, что матрас прогнулся в середине. На него давит вес. Я встаю на колени и вижу, что кто-то, свернувшись калачиком, лежит лицом к стене.

Я моргаю. Встаю и вижу, что это ты, мама. Ты кажешься слишком большой для моего матраса. Ты всегда была выше меня. Твои колени подтянуты к подбородку, и ты спишь. Я обхожу кровать, чтобы рассмотреть тебя получше. Твоя нижняя губа разбита и только начинает заживать. Из ноздри у тебя выглядывает корка засохшей крови.

Твоя голова лежит на моей подушке. Я хочу, чтобы ты ушла. Убралась прочь! Я хочу сама лежать на своей кровати и закрыть на замок дверь в свою комнату.

Но тут я замечаю, что ты все еще держишь в руках моего плюшевого медведя.

И мою грудь наполняет непрошеное чувство упоения и нежности.

Ты купила мне этого медведя, когда мы переехали сюда. Только ты и я, и этот дом на Сансет-стрит. У него была густая золотисто-коричневая шерстка и пара сверкающих темных глаз. Ты купила его, когда мы проезжали Балтимор. Ты тогда сказала, что он самый мягкий и пушистый и что его хочется постоянно обнимать, как и твою маленькую девочку. Я помню, что пищала от восторга, когда ты мне его подарила. Я сидела в своем детском сиденье, а мишка служил мне подушкой во время нашего долгого пути к новому дому. Окна машины были открыты, сквозь них лился солнечный свет и воздух.