дальнейшем «Драматург». Он дает, а мы принимаем, под условным названием «Гололедица», остальное она знает. Идите! Стойте. Заскочите в бухгалтерию, пусть приготовят пятьдесят процентов. Все!

З и г ф р и д. Борис Семенович, я хотел сказать…

Х о д у н о в. Ну?

З и г ф р и д. Вот вы… очень часто меня ругаете. Я знаю — в театре это необходимо, и я все снесу… Только я вас прошу, когда вы будете меня ругать — не сейчас, а в дальнейшем, — умоляю вас, не при женщинах.

Х о д у н о в. Это все?

З и г ф р и д. Все.

Х о д у н о в. Хорошо. Я специально подберу мужской состав. Идите!

З и г ф р и д  убегает.

И это — мой помощник. Редчайший болван! Гибрид тыквы и одуванчика!

За дверью слышны аплодисменты, голоса, шум отодвигаемых стульев.

Что это? Уже? Уже кончилась читка?

Распахнулась дверь. Из кабинета главного режиссера, продолжая оживленный разговор, выходят ведущие мастера. Впереди высокий, седоватый, подчеркнуто элегантный  Х л о п у ш к и н ведет под руку  П у з ы р е в а. За ними — Н а с т ы р с к а я, З о н т и к о в, И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а  и  К у п ю р ц е в. Последней вышла  Б е р е ж к о в а, с большой хозяйственной сумкой в руках, и сразу же села на диванчик в углу фойе.

Х о д у н о в (подбегает к Пузыреву). Игнатий Игнатьевич, спасибо! Большое спасибо! (Долго трясет руку.) Поздравляю! В добрый час!

П у з ы р е в (усаживаясь в центре стола). Это что у вас? Пиво?

Х о д у н о в. Десертная водичка… Сейчас будет пиво. Зигфрид, пива!

Х л о п у ш к и н. Ну что ж, друзья мои, рассаживайтесь.

Все с шумом рассаживаются вокруг стола. Бережкова тоже берет кресло и садится рядом с Хлопушкиным.

Я полагаю, чтоб не утомлять Игнатия Игнатьевича, мы не будем долго дискутировать. Тем более, как мне кажется, все ясно!

Г о л о с а. Еще бы!

— Все ясно!

— О чем говорить?

Н а с т ы р с к а я. Не говорить надо, а драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться! Драться, драться… Тут без драки дело не пойдет. Позвольте мне. (Протягивает руку.)

Х л о п у ш к и н. Вы что, хотите сказать?

З о н т и к о в. Нет… Если позволите, я пока… с сыром. (Берет бутерброд.) А потом скажу, скажу.

Х л о п у ш к и н. Я предлагаю просто, по душам, как говорится, «за пуншевого чашею», обменяться первыми мыслями и, как сказал Борис Семенович, в добрый час!

Х о д у н о в. В час добрый!

Х л о п у ш к и н (вынимает из кармана часы, кладет на стол). Друзья мои! Нынче у нас с вами действительно большой день. К нам в театр пришел художник, талант которого, яркий… самобытный… смелый, мы все знаем, любим, чтим. Надо сказать, что мы, мастера театра, давно ждали этой встречи. Ждала ее общественность, критика, наш зритель. И вот мы… дождались.

Б е р е ж к о в а (с места). Да. Дождались.

Х л о п у ш к и н. Простите, я… не люблю, когда меня перебивают.

Х о д у н о в (наклоняясь к Бережковой). Капитолина Максимовна, вас, кажется, вызывали к телефону… срочно.

Б е р е ж к о в а. Не могу, голубчик. Видите, сейчас занята.

Х л о п у ш к и н (продолжая). И хотя сегодня Игнатий Игнатьевич только фрагментарно познакомил нас со своей «Гололедицей» — значительная часть пьесы еще в дымке эскиза, — но уже сейчас мы с предельной ясностью различаем контуры его смелой, взволнованной, я бы сказал, проблемной драматургии. Да! Мы с вами прослушали только полтора акта, но в них такой… динамит страстей, такая… глубина мысли, такой тончайший, как скрипичный ноктюрн, психологический рисунок характеров, в них такое… ммм… м… как совершенно правильно отмечает наша печать, смелое вторжение в действительность, что мы, мастера театра, мы не можем спокойно ждать от художника последующих двух с половиной актов. Мы уже сейчас, сегодня говорим — да! Мы берем! Мы зажжены!

Х о д у н о в (с места). Мало сказать, — мы горим!

Х л о п у ш к и н. Пьеса наша, и ни-ко-му мы ее не отдадим!

Н а с т ы р с к а я. Надо драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться… Тут без драки не пойдет.

Х л о п у ш к и н. Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что эта пьеса… стучится в наши сердца, она рождает чувства, она будит мысль и…

Х о д у н о в (с места). …будет делать дела.

Х л о п у ш к и н. Это меня не заботит. Я — не делец. Вот когда вы, Игнатий Игнатьевич, читали у меня в кабинете, я слушал, закрыв глаза, и мучительно искал этот… заветный ключик к авторскому замыслу. Я подумал: гололедица — это… это же огромно! И, вы знаете, мне представилось: ранняя мартовская капель… Воздух напоен этим неповторимым ароматом арбузных корок; скользко… Очччень скользко! Идут люди… Одни идут робко, глядя под ноги, выискивая дорожки, посыпанные желтым песком, другие падают, но… Андрей и Ольга — ваши Андрей и Ольга, — гордо запрокинув голову к плывущим над ними облакам, идут смело, уверенно, твердо. И мы знаем, знаем с первого акта, они не поскользнутся, не упадут, не свернут с дороги!

П у з ы р е в. Здорово. Ухватил. По-моему, ухватил, а?

Х л о п у ш к и н. И мне кажется, что вот здесь где-то нужно очень тонко и бережно, не разрывая авторской ткани…

П у з ы р е в. Это зачем же — рвать? Рвать я не дам.

З о н т и к о в (жуя). Нет-нет… Ни в коем случае не рвать.

Х л о п у ш к и н. Вот я и говорю — тонко и бережно… взрыхлить глубочайшие пласты подтекста. И… если роль Ольги мы доверим Ангелине Павловне, я убежден, что образ нашей современницы мы раскроем взволнованно, страстно, а главное, выпукло… выпукло… очень выпукло. В общем, я предлагаю без промедления сесть за стол! Что скажет Ангелина Павловна?

Н а с т ы р с к а я (встав из-за стола). Я скажу так: Игнатий Игнатьевич! Дорогой вы наш автор, теперь вы уже наш и… не думайте сопротивляться! Мы все работаем с Аристархом Витальевичем не первый день, и мы знаем, что его зажечь почти невозможно. Последние несколько лет он вообще не зажигается. Но уж если он зажегся — это… этапный спектакль!

З о н т и к о в (жуя). Ну! Фейерверк! Каскад!

К у п ю р ц е в. Эпический размах!

Н а с т ы р с к а я. Да-да-да! И вот мы видим, что ваша «Гололедица» его зажгла. Не скрою от вас, и я… увлечена Ольгой. Мне кажется, я… я чувствую, я вижу ее. Вот она сидит у окна и готовится к семинару, вот, не дождавшись Андрея, она быстро набрасывает платок и бежит к нему, в конструкторское бюро, тяжело дыша, она спрашивает его на пороге: «Ну что? Как… ролики?» И думает: «Милый, милый ты мой человечище!»

Х л о п у ш к и н. Вот-вот! Очччень яркая краска. Вот тот самый огонек, который я вас попрошу, Игнатий Игнатьевич, раздуть как можно больше.

П у з ы р е в. Это можно. (Записывая.) Я обычно раздуваю… в третьем акте.

Н а с т ы р с к а я. И еще… Вы помните сцену, их ночной разговор, когда, уже смутно догадываясь о чем-то, он спрашивает ее: «А ты не боишься поскользнуться, упасть, Ольга? На дворе гололед». И она отвечает: «Нет! Если я и упаду, то только на спину, лицом к звездам!» И тут, Игнатий Игнатьевич, милый, мне чудится музыка, фрагмент из «Снегурочки», кто-то тихо поет за сценой: «Лель, мой Лель, ладо, ладо, Лель!»

К у п ю р ц е в. Отлично! Символично и глубоко!

З о н т и к о в (прожевывая). Находка! Просто находка!

Н а с т ы р с к а я. Вы простите, может, я говорю не