IV

Если до сих пор мои наблюдения в области говора и фольклора вращались около родного села, то благодаря поездкам на учение в Камышлов они расширились и обогащались. Так, почти на середине пути стоит затерявшаяся деревня Вавилово Озеро, Зяблята тож. Здесь жил знакомый нашей тети Лизы с маминой стороны один мужичок, по имени Олексий Белый. Это было его «улошное» имя, а как фамилия, мы так и не знали. У Олексия мы почти всегда останавливались на ночлег. Семья у хозяина большая, но сыновей не было. Одна из дочерей вышла замуж за мужика Тихона, который, как говорилось, «взят в дом».

В первый год нашего знакомства с Белым его зять находился на военной службе. В следующий год, когда мы снова попали на эту квартиру, Тихон только что вернулся из солдат. Это был детина богатырского сложения, с широким, красным от полнокровия лицом, изрытым оспой, волосы рыжеватые, в одном ухе серьга.

Сам Олексий был неразговорчив, зато Тихон оказался неистощимым рассказчиком анекдотов, побасенок, сказок. Со слов его, между прочим, была записана сказка «Микола Дупленский», опубликованная в моем сборнике «Дореволюционный фольклор на Урале», по отзывам фольклористов, самый полный вариант из опубликованных ранее.

Проезд через Зяблята в мокрое время года был затруднительным, так приходилось «делать крюк»: через Далматов на Мясникову, Тамакул, Скаты. От Тамакула — «робленой дорогой», что шла от Шадринска на Камышлов. Она была довольно оживленной, по ней то и дело проносились пары и тройки, нередко двигались обозы с товарами то на Ирбитскую, то на Ивановскую ярмарки. Сколько было возможностей наблюдать «дорожный» язык и фольклор.

— Эй, эй! Семь верст на паре далёко ли попали? — кричит, спрашивая нас, ямщик-подросток, возвращающийся на порожней бричке, — свез кого-то…

Наша лошадка устала и медленно плетется. Окрик мальчугана вызывает у нас сначала недоумение: что он такое кричит, спрашивает? И только раскусив его шутку, мы начинаем хохотать. А потом, когда другой озорник кричит: «Ось-то в колесе!», мы встречаем эту шутку уж как старую.

В Камышловское духовное училище съезжались учиться ребята с трех уездов: Ирбитского, Камышловского и Шадринского. Все они говорили так же, как и мы, но иногда употребляли незнакомые нам слова, пели незнакомые песенки.

Весной 1902 года духовное училище окончено, а осенью родитель свез меня в Пермь для учения в духовной семинарии. Мне тогда пошел пятнадцатый год. Пермь встретила нас большим ненастьем. Начали искать квартиру и сначала остановились в большом зале подворья Белогорского монастыря, а потом перекочевали к своему земляку Андрею Назарычу Мальцеву, работавшему накладчиком в типографии губернского земства, около Сибирской заставы. Впоследствии я часто бывал у Мальцева и дома, и в типографии, познакомился с другим печатником — Петром Хрисанфовичем Молоковым, сыном того жандарма Мологова, который с теплотой описан В. Г. Короленко в «Истории моего современника».

Молоков несомненно принимал участие в революционной работе и нередко подвергался обыскам и арестам. Через него и Мальцева я познакомился с рабочей средой, так отличной от среды крестьянской.

Итак, прежде чем столкнуться с товарищами по семинарии, я соприкоснулся с жителями рабочей слободки, где жили знакомые мне печатники. В соседях у них обитали сапожники, поденщики, нищие, проститутки. На всех я смотрел как на людей иного мира. Это было своего рода «дно»: теснота квартир, нечистоты во дворах, похабщина, пьянство, бедность и бедность!

Несмотря на то что товарищи-семинаристы были жителями одной Пермской губернии, все-таки зауральцы чем-то отличались от предуральцев. Первые были детьми привольного пшеничного края, а вторые — жителями «лесных пустынь», описанных В. И. Немировичем-Данченко в его очерках. Первые были богаче, а вторые беднее и как-то словно придавленнее.

Семинарская среда познакомила меня с новыми песнями. Так, здесь я впервые услыхал «Солнце всходит и заходит» с необычным концом:

Мой удел — хмельная брага,

А пристанище — кабак,

Я по паспорту — бродяга,

А по Горькому — босяк.

Товарищи говорили, что они слышали это от судовых рабочих на Каме. Впервые услыхал я здесь песню:

Летели две птички,

Собой невелички.

Припев:

Шуба драна, без кармана,

Без подошвы сапоги.

Такой бедностью пахнуло на меня от слов этой песни. Невольно вспомнились решетниковские Пила и Сысойко.

В то время в последнем классе учился будущий собиратель прикамского фольклора Валентин Николаевич Серебренников, нередко подписывавшийся псевдонимом Аргентов.

За три года до моего поступления семинарию окончил П. П. Бажов, а еще раньше — публицист и математик И. М. Первушин, изобретатель радио А. С. Попов, путешественник и писатель К. Д. Носилов, общественные деятели Урала и Сибири П. И. Макушин и В. М. Флоринский и двоюродный брат последнего — врач-писатель Кокосов.

Семинария заставила меня, как и многих, потерять веру в бога. Там же я стал писать в газеты, что давало некоторый заработок, а также сам издавал рукописные сатирические альманахи «Черносотенские губернские ведомости» и «Церковные делишки» и журнал «Бурса». В последнем же классе я принял активное участие в издании ученического гектографированного журнала «Наши думы».

С чем можно сравнить появление в печати первых своих строк? С первой любовью? С первой прочитанной в жизни книгой или с другими такими же редкими моментами в жизни человека?

«Написал-то это я один, а прочитают тысячи человек; своими думами я поделился с множеством людей…» — наверняка такие мысли возникали и будут возникать у миллионов людей, которые брались и будут браться за перо в первый раз.

Учился я тогда в третьем классе[2], и на весь класс мы в складчину выписывали газету «Пермские ведомости». В ней, обычно на последней полосе, помещались корреспонденции из уездных городов и селений Пермской губернии.

Мне давно хотелось писать в газету, а о чем писать — придумать не мог. Но однажды я вспомнил рассказы своего земляка и соученика по сельской начальной школе Максима Петровича Полуесова, который тогда уже учительствовал в церковноприходской школе в селе Казаково, Буткинской волости, Шадринского уезда. Жаловался Максюша на множество трудностей в своей работе, о них-то я и решил написать в газету.

Появление своего первенца ждал я дней пять и все эти дни жадно хватался за каждый свежий номер газеты: «Ну-ка, нет ли там моего?» И вот, наконец, в номере от 8 мая 1905 года, на последней полосе в раздельчике «По Пермскому краю (от наших корреспондентов)», увидел свою заметку.

Заметка была без подписи. Корреспондирование в газеты было контрабандным делом для ученика семинарии, а для того чтобы не проведало начальство, приходилось придумывать себе псевдоним. И я подписался… чужим псевдонимом.

Был у нас семинарист Словцов, годами тремя-четырьмя