— Я здесь, чтобы учить тебя, Натан. Но для этого тебе надо оставить попытки убежать.

Она так страшна, что ты просто вынужден отвернуться.

По ту сторону кухонного стола стоит гладильная доска.

Неужели она гладит? Что, интересно, свои армейские штаны, что ли?

— Натан. Посмотри на меня.

Твои глаза устремлены на утюг.

— Я же хочу помочь тебе, Натан.

Ты выхаркиваешь здоровый комок слюны, поворачиваешься и плюешься. Но она быстрее тебя, и плевок попадает ей на рубашку, а не в лицо.

Она не отвечает ударом. Это что-то новое.

— Тебе надо поесть. Я подогрею рагу.

Такого тоже раньше не было. Обычно и готовишь, и моешь посуду, и подметаешь полы ты.

Но вот гладить тебе еще не приходилось.

Она идет в кладовую. В доме нет ни холодильника, ни электричества. Только плита, которую топят дровами. Разжигать огонь и выносить золу — тоже твоя обязанность.

Пока она ходит в кладовую, ты мчишься взглянуть на утюг. Ноги едва держат тебя, но голова ясная. Достаточно ясная. Глоток воды был бы весьма кстати, но сначала надо взглянуть на утюг. Это простой кусок железа, правда, с ручкой, согнутый в форме утюга. Старинный. Тяжелый и холодный. Наверное, его надо долго греть на плите, прежде чем гладить. Сто лет пройдет. Подумать только, сидит тут в своей дыре, где на мили вокруг нет ни души, и гладит штаны и рубашки!

Когда несколько секунд спустя она возвращается, ты уже стоишь за дверью и изо всех сил обрушиваешь ей на голову утюг острым углом вниз.

Но она удивительно быстрая и сильная. Утюг лишь вскользь задевает ее по голове и врезается ей в плечо.

И вот ты уже лежишь на полу зажав уши, и последнее, что ты видишь перед тем, как отключиться, — ее ботинки.

Она что-то говорит, но ты не понимаешь ни слова.

Ты снова сидишь за кухонным столом и потеешь; тебя бьет озноб, а из левого уха бежит струйка крови. Ухо не хочет заживать. И ты им совсем ничего не слышишь. Нос тоже имеет жалкий вид. Наверное, ты ударился им, когда упал. Он разбит, заложен сгустками крови, но продолжает кровить. И, как ухо, тоже не хочет лечиться.

Твоя рука лежит на столе: она так опухла, что пальцы отказываются двигаться.

Она сидит на стуле рядом с тобой и снова обрабатывает твое запястье снадобьем. Оно холодное. Притупляет ощущения.

Как было бы хорошо, если бы можно было так же притупить и остальные чувства. Но этого не будет. А будет вот что: она снова запрет тебя в клетке, посадит на цепь, и так будет продолжаться вечность…

Итак, уловка не сработала. И приемы не сработали. Тебе больно; больно снаружи и внутри. Тебе не хочется назад, в эту клетку, не хочется больше придумывать планы. Вообще ничего больше не хочется.

Порез на ее голове уже зажил, но под светлыми волосами виден черный бугорок запекшейся крови, и на плече тоже кровь. Она продолжает что-то говорить, шлепая толстыми губами.

Ты оглядываешь комнату. Раковина, окно, из которого виден огород и клетка, плита, гладильная доска, дверь в кладовую и снова женщина с уродливым лицом, но в безупречно отутюженных штанах и рубахе. И в начищенных ботинках. В одном ботинке у нее небольшой нож. Она иногда прячет его там. Ты видел его, пока лежал на полу.

У тебя так кружится голова, что упасть без сознания легче легкого, очень просто сползти на колени и упасть на пол. Она хватает тебя под мышки, но левая рука у тебя цела, ты находишь рукоятку ножа, вытаскиваешь его, пока женщина продолжает бороться с твоим инертным весом; ты наваливаешься на нее все сильнее, а сам бьешь себя ножом в яремную вену. Быстро и сильно.

Но женщина чертовски быстра, и, сколько ты ни борись и ни пинайся, она отбирает у тебя нож, а у тебя больше не осталось сил, чтобы бороться или пнуть в ответ.

Снова клетка. Наручники. Всю прошлую ночь ты просыпался… потел… ухо по-прежнему не слышало… дышать приходилось ртом, так как нос заложен. Она заковала даже твое больное запястье, так что рука опухла, да еще наручник жмет.

Утро уже в разгаре, но она еще не приходила. Топит в доме, и ты видишь, как из трубы поднимается дым.

День сегодня теплый, с юго-запада дует ветерок, облака быстро бегут по небу, то пряча, то открывая солнце, которое время от времени касается твоей щеки, а решетка отбрасывает тени тебе на ноги. Но ты все это уже видел, а потому просто закрываешь глаза и вспоминаешь прошлое. Иногда это помогает.

Я стою на цыпочках. Передо мной, на столике в прихожей, фотография, но я не дотягиваюсь до нее. Я изо всех сил вытягиваюсь и кончиками пальцев толкаю рамку. Она тяжелая, поэтому с грохотом падает на пол.

Я застываю, даже не дышу. Но никто не появляется.

Я осторожно поднимаю с пола фотографию в рамке. Стекло не разбилось, даже не треснуло. Я забираюсь с фотографией под стол и сажусь там, прижавшись спиной к стене.

Фотографию напечатали в день ее свадьбы, и мама на ней очень красивая. Она щурится: солнечный свет играет и в ее волосах, и на белом платье, и в белых цветах, которые она держит. Рядом с ней ее муж. Он тоже красивый, и он улыбается. Поэтому я закрываю его ладонью.

Не знаю, сколько времени я так сижу. Мне нравится смотреть на маму.

Незаметно подкрадывается Джессика: я забыл, что надо прислушиваться к ее шагам.

Она хватает рамку и тянет к себе. Но я не отпускаю. Держу крепко. Изо всех сил.

Но тут у меня начинают потеть ладони. Да и Джессика гораздо старше; она тянет рамку так сильно, что вытаскивает меня из-под стола и ставит на ноги, а фотография выскальзывает из моих пальцев.

Она поднимает рамку над своим левым плечом и, очертив в воздухе диагональ, наносит ею мне удар в челюсть.

— Никогда больше не трогай это фото.

Я сижу на своей кровати. Джессика сидит рядом со мной и рассказывает историю:

А мама спрашивает: «Вы пришли, чтобы забрать его?»

Молодая женщина у дверей отвечает: «Нет. Вовсе нет. Мы бы никогда так не поступили». Она говорит искренне и очень хочет все сделать правильно, но она еще наивная.

— Что значит «наивная»? — перебиваю я.

— Невежа. Дурочка. Тупица. Точно, как ты. Понял?

Я киваю.

— Хорошо, тогда слушай.

Женщина говорит: «Мы ходим по домам всех Белых Ведьм Англии, рассказываем о новых правилах и помогаем заполнить формуляры».