— Ну что, квартирантку-то уже шевелишь или как?

Мужики, посмеиваясь, пристально глядели на отца и подмигивали друг другу.

— Не! Вы что, мужики? — отец даже в лице менялся. — Да Лилька меня убила бы за такое!

— Ну-ну! — грубо хмыкал кто-нибудь из компании. — Ты что, жене обо всем докладываешь?

— Да ну вас, зубоскалы! — отец махал рукой. — Марина не такая…

— Все они не такие, — замечали ему в ответ. — Только строят из себя недотрог, а на самом деле — и Крым, и Рым прошли.

Отец сердился, косился на меня и цыкал:

— Вы бы хоть пацана постеснялись!

Мужики вспоминали о моем присутствии и, смущенно посмеиваясь, переводили разговор на какую-нибудь другую тему. Правда, в последний раз один сказал, что я, мол, не такой уж и маленький, кое-что уже должен соображать — пистон-то, поди, уже знает стойку «смирно!», так чего ж пацана стесняться, дело-то мужское.

Что он имел в виду, я лишь догадывался. Мальчишки рассказывали всякие непотребности о том, что взрослые мужчины и женщины делают друг с другом, и называли это грубым, непристойным словом. Даже в самом его звучании заключалось что-то неприличное и грязное. Мне казалось, что нормальные люди просто не могли подобным заниматься.

— Ага, — глумливо сощурился сосед Мишка, которому уже исполнилось пятнадцать лет. — Ты еще скажи, что офицерик лазит по ночам через окно к вашей квартирантке, чтоб стихи ей почитать!

— Дурак! — я презрительно сплюнул. — Володя уговаривает Марину пойти к ним в театр. Она столько стихов знает! Может без передышки хоть сто штук рассказать…

— Эге! Вот так фокус-покус! — заржал Мишка. — Она стишки читает, а он ее в это время шпарит. Артисты, бля!

Я почувствовал, как внутри меня все стремительно холодеет; горло перехватил спазм, и я даже слова вымолвить не мог, отчего еще злее становился.

— Малахольный, — продолжал Мишка, сочувственно качая головой. — Ну, ты и малахольный, однако. Мужик без бабы обходиться не может. Твоему лейтенанту наплевать на стишки, для него главное: всунуть и кончить. Понял?

И тут я молча развернулся и изо всей силы двинул Мишку кулаком — прямо в его самодовольное лицо. И еще раз, и еще!

Мишка все-таки был старше и сильнее меня. Он не ожидал, что я посмею врезать ему, и потому не сразу перехватил мои руки, а, перехватив, сжал их крепкой хваткой, не переставая шмыгать носом, из которого двумя тонкими струйками сочилась алая кровь.

— Проси пощады! — заорал Мишка. — Иначе убью, падла!

Я и не думал сдаваться. Наоборот, изловчился и ударил Мишку коленом в пах. Он взвыл и повалил меня в грязь. Сцепившись, мы катались в вонючей жиже, измазались с ног до головы, и Мишка уже начал побеждать: он вывернул мне руку так больно, что у меня перед глазами будто молнии блеснули. Все вокруг на мгновение потемнело, плечо ожгло каленым железом, и я, испустив дикий крик, в отчаянии впился зубами в горло недруга. Наверное, прокусил бы его, если бы Мишка, захрипев, как-то враз вдруг не обмяк и не отпустил меня.

Все то время, что мы дрались, пацаны криками поддерживали Мишку: «Дай ему, дай!» Они его боялись и верили в его несокрушимость. А теперь он, жалкий и скулящий от боли, лежал в грязи. И кто его туда поверг? Щуплый худышка, на два года младше, рост — метр с кепкой!

Пацаны замолчали и смотрели на меня так, будто им диво дивное явилось. Я не хотел показывать им, что мне тоже больно, и потому, постаравшись не морщиться и небрежно сплюнув, проговорил:

— Чтоб я больше о Марине похабщины не слышал!

Мои слова относились не только к Мишке, но и ко всем остальным. Пацаны по-прежнему молчали, и все, как один, смотрели мне под ноги. Я тоже опустил глаза. Боже! Плевок оказался сгустком крови. Я даже не почувствовал, что у меня разбиты губы.

Дома мне пришлось соврать, что залез на высокий тополь, ветка которого обломилась, и я грохнулся на землю. Мама, кажется, поверила, а вот отец, усмехнувшись, прямо спросил:

— Подрался, что ли? Из-за девчонки, наверное?

— Нет, — упрямо стоял я на своем. — Упал. Что я, малахольный, что ли, из-за девок драться? Да нужны они мне!

— Ну-ну, — снова усмехнулся отец. — А я в твоем возрасте из-за них уже дрался. Девчонку каждый оболтус может обидеть. Нравится нам женщина — не нравится, а защищать ее нужно.

Он вздохнул, подумал о чем-то и сказал, глядя в пространство над моей головой:

— И вообще, знаешь ли, об обществе можно судить уже по тому, как мужчины относятся к женщинам. Ничего нет стыдного, если ты заступился за девчонку.

Наверное, он думал, что я подрался из-за Зойки Авхачевой. Пацаны, если видели меня вместе с ней, иногда подтрунивали: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Отец дразнилку, конечно, слышал и сделал вывод. Вот еще, не стал бы я из-за такого драться. Пусть дразнятся! Зойка — просто нормальная девчонка и своя в доску: поможет разобраться в трудной задаче, не пожадничает поделиться тетрадкой или карандашом, даст почитать интересную книжку, и вообще — не болтунья, не сплетница, и сама за себя постоять может. Ни в каких спортивных секциях она не тренировалась (да и не было их тогда), а закалялась, так сказать, с тяпкой в руках на огороде: с ранней весны до поздней осени пропалывала и окучивала картошку, рыхлила землю под капустой, помидорами и прочими овощами, таскала ведра с водой из колодца для полива. Тут уж хочешь-не хочешь, а крепость в руках появится.

Зойка не изнеженная девочка, ее обветренное, смуглое от загара лицо в коричневых конопушках, никак не назовешь привлекательным. Зойкины руки, в ссадинах, ободранные на локтях и намазанные зеленкой, ничем не отличались от моих, ну, может, были чуть особеннее: покатые плечи, изящные кисти, длинные пальцы — девчоночьи все-таки руки. А вот у Марины они как у артистки: гладкие, белые, ногти покрыты перламутровым лаком, и никаких заусениц и цыпок. По тогдашней моде она надевала на них тонкие ажурные перчатки. Белые-белые, просто ослепительные! И брала с собой на прогулку японский складной зонтик — тогда подобная вещичка считалась жутким дефицитом.

Марина небрежно поигрывала зонтиком, висящим на запястье на ярком шнурке, и встречные обязательно оглядывались ей вслед: кто с восхищением, кто с осуждением. Она, наверное, догадывалась, что находится под обстрелом чужих взглядов, и потому всегда высоко держала голову, спина — прямая, походка — легкая. «Профурсетка», — шипели ей вслед некоторые женщины. Что обозначало это слово, я тогда не знал, но догадывался: что-то не очень хорошее. Поселковые кумушки так называли нашу квартирантку, конечно, из зависти.

Марина выглядела гордячкой и неприступной барышней только перед чужими. Дома она вела себя совсем по-другому. Она тоже обратила внимание на мои синяки и ссадины, даже подсказала, что в аптеке можно купить бодягу — она, мол, помогает избавиться от кровоподтеков. Но ни за какой бодягой я, конечно, не пошел. Чего позориться-то? Старшие пацаны говорили, что бодяга — лучшее средство от «засосов». Позор какой — целоваться с девчонками, еще чего не хватало, чтобы в аптеке подумали, что я уже миндальничаю с этими задаваками!