До первой персональной выставки оставалось еще целых десять лет. Лабас продолжал писать заявления в МОСХ и отсчитывал десятилетия, благо ему, ровеснику века, считать было удобно. Александру Аркадьевичу исполнилось семьдесят. На выставку «Старейшие советские художники о Средней Азии и Кавказе» его не пригласили. Конечно, было обидно, но, как уверяют близкие, он никогда не жаловался. А ведь в Музее Востока «отметились» все его товарищи по цеху: и те, кто в 1910-х годах стремился на Восток за экзотикой, и те, кого в 1930-х направляли в далекие республики в творческие командировки, и те, кого в 1940-х эвакуировали в теплые, но не слишком приветливые к чужакам края. В залах музея, помещавшегося тогда на улице Обуха (ранее и ныне Воронцово Поле), висели работы Петра Кончаловского, у которого Лабас учился во ВХУТЕМАСе; Роберта Фалька, одна из жен которого недолго была женой Лабаса и навсегда осталась матерью его сына; Константина Истомина, вместе с которым молодой Лабас преподавал во ВХУТЕМАСе, а также соседей по вхутемасовскому дому — Александра Древина, расстрелянного в 1937 году, и его вдовы Надежды Удальцовой, медленно, но верно превращавшихся в классиков Павла Кузнецова и Аристарха Лентулова.

Из поколения родившихся на рубеже веков к тому времени почти никого не осталось в живых: последним из этой плеяды в 1968 году скончался Павел Кузнецов. Даже из первых вхутемасовцев к концу 1970-х здравствовали лишь двое — Лабас и Лучишкин. Неудивительно, что лабасовский сосед по даче был поражен, встретив у калитки автора знаменитых картин, источавших неподдельный восторг перед наступающей эрой всеобщего счастья. Пожилой мужчина в белой летней шляпе оказался тем самым художником, кто в далеких 1920-х годах писал аэропланы, дирижабли и парады.

— Простите, мне сказали, что здесь живет художник Лабас.

— Рад познакомиться. Лабас — это я.

— Так вы еще живы? — невольно вырвалось у молодого человека.

Похожее случилось с молодым Иосифом Бродским, привезенным приятелем на дачу к Ахматовой в Комарово. «Я приезжал туда два или три раза, толком не понимая еще, что происходит. Для меня это был скорее выезд за город, чем встреча с великим поэтом, — вспоминал потом Бродский. — Но однажды, когда я вечером возвращался от нее в поезде один, мне припомнились какие-то строчки ее стихов, и внезапно завеса спала. Я осознал, с кем я имею дело».

Ахматову не печатали почти 30 лет. До первого сборника, в котором были собраны стихи и проза, Анна Андреевна не дожила. Небольшой черный томик (лично мне он был куплен итальянскими друзьями-славистами в «Березке» — иначе как на валюту достать книгу было нельзя) вышел в 1976 году. В том же году на Кузнецком, 20, состоялась персональная выставка Александра Лабаса. Успех был невероятный: более тысячи посетителей в день. Кто-то слышал о существовании художника, некоторые видели его работы. Теперь же перед ними открылся совершенно новый, незнакомый мир. Иначе как вторым рождением назвать это было нельзя. Можно лишь догадываться, какие чувства переполняли самого Лабаса. Племянница вспоминает, как дядя вырезал из газет и журналов статьи и заметки о выставке и по многу раз перечитывал, подчеркивая отдельные фразы красным карандашом. Было видно, как он при этом волновался: даже ему, так уверенному в своем таланте и значительности, общественное признание было необходимо.

Искусствовед Василий Ракитин, общавшийся с Лабасом последние 20 лет его жизни, говорил, что Александр Аркадьевич считал себя великим художником. «Когда мною будут заниматься, в чем я не сомневаюсь, откроется многое…» — записал Александр Лабас в год своего восьмидесятилетия (курсив мой. — Н. С). Как всякого истинного художника, его, конечно же, мучили сомнения, но единственное, в чем он никогда не сомневался, так это в своем предназначении и правильности избранного метода. Ван Гог однажды признался: «Создавая картины, я стараюсь жить, ни о чем другом не задумываясь. Я нужен миру лишь постольку, поскольку должен рассчитаться со своим долгом и выполнить свою задачу… В благодарность за это я оставлю о себе память — в виде рисунков или картин…»

Александр Лабас «рассчитался со своим долгом» сполна. И со своим веком тоже. Единственный из художников XX столетия он сумел передать на полотне движение, причем движение на предельной скорости. Сделать это и до, и после него пытались многие, но никто не смог выразить современную жизнь с ее сверхскоростями с такой остротой. «Движение мира изображать трудно, трудней, чем расположившийся для позирования мир натюрмортов и витрин. Ваш поезд летит на меня, раздвигая пространство. Самолет Ваш режет воздух, оставляя в нем ледяную струю… Ваша поэтика динамична. Это передано естественно и убедительно… Ваша фантазия ненасытна. Она диктует Вам цвета и сочетания», — написал Лабасу после выставки 1976 года поэт Лев Озеров.

«В чем я уверен, так это в том, что с каждым десятилетием мои работы будут более и более понятны, ну а через 50 или 100 лет — вот тогда они зазвучат в полную силу, и все увидят в них наше время, которое, мне кажется, я удивительно чувствовал и умел разобраться в очень сложных явлениях нашего потрясающего XX века. Я рожден был удивительно точно во времени, мне этот век подходит как ни один другой». Вот так, несколько высокопарно, говорил о себе хрупкий маленький человек и большой художник Александр Лабас.

Корни Лабаса уходят в Витебск — откуда же еще появиться на свет в России еврейскому художнику? Впрочем, назвать Александра Лабаса еврейским художником язык не поворачивается. Конечно, гены — великая вещь, но романтика еврейского местечка, воспетая Шагалом, Александру Аркадьевичу была глубоко чужда. Во всяком случае, в его искусстве это никогда не прорывалось. Только во время работы в Еврейском театре он всерьез задумался о своих корнях, ну и потом, в 1937-м, когда оказался на другом конце земли, в Биробиджане. Оформляя в конце двадцатых спектакли в Белорусском ГОСЕТе[4], Лабас случайно попадет в Витебск, куда перенесут премьеру. В последний раз он был на родине своего отца, деда и прадеда в далеком детстве. «После премьеры… я бродил по городу и окрестностям, по берегу Западной Двины, невольно вспоминая рассказы отца, и как будто слышал его скрипку. Все мне казалось сновидением — и крепкие богатые дома, и трущобы бедняков с множеством детей, радостных, несмотря на такую бедность. Мне встречались длиннобородые старики торжественного вида, верующие в своего Бога, который решает, кому жить в роскошном доме, а кому в развалинах. Тихая радость была у всех на лицах. Какими-то завороженными мне казались идущие навстречу люди. В чем же дело? Тут я вспомнил, что был праздничный день. Так вот чем можно объяснить это торжественное небесное спокойствие и таинственную радость на лицах стариков, детей и очень красивых девушек. Сердце щемило от этой вековой бедности и от стойкости и красоты людей».

Главные же воспоминания детства были связаны со Смоленском, в котором Шура Лабас прожил десять лет со дня своего рождения 19 февраля 1900 года, о чем в книге смоленского общественного раввина имеется запись. Хотя Смоленск и не входил в черту оседлости, число жителей иудейского вероисповедания, согласно последней переписи, приближалось в нем к пяти тысячам. Евреи, составлявшие 10 процентов населения старинного города (в котором, заметим, имелись две синагоги, пять хедеров и еврейское начальное училище), почти поголовно были ремесленниками; также смоленские евреи занимались и торговлей лесом, льном и зерном и, разумеется, тем, что обтекаемо именуют «финансовой деятельностью».