Этого человека, которого многие считали первым врачебным следователем современности, не сопровождала толпа помощников. В последнее время его высокая фигура немного согнулась: спортивная подтянутость уступила место старческой полноте, и, однако, Спилсбери – без плаща, в хорошо сшитом темном костюме с гвоздикой – кроваво-красным пятном на мрачном фоне – оставался удивительно красивым мужчиной.

Хотя волосы сэра Бернарда уже поседели и он повсюду являлся в очках в тонкой металлической оправе, четкие черты его лица сделали бы честь любому известному актеру. Это впечатление лишь усиливали печальные серые глаза, взиравшие на все словно бы нехотя, и узкие губы, которые, чуть шевельнувшись, передавали скорбь, отвращение, укор или даже иронию.

Появление Спилсбери в сфере судебной медицины было связано с делом Криппена[1], одним из самых громких в этом столетии, и в последующие годы у Спилсбери не было падений и взлетов: он, как остроумно отметил кто-то, «неуклонно поднимался к высотам папской непогрешимости».

Тем не менее сэра Бернарда, как и многих британцев, война не пощадила: его сын Питер, хирург, погиб в 1940 году в разгар лондонских бомбежек. До Гриноу доходили слухи, что именно в этот день сэр Бернард начал сдавать.

Его деятельность по-прежнему была безупречна. Спилсбери и раньше работал один, сосредоточенно-вежливый, однако после гибели сына его немалое обаяние и суховатый юмор словно испарились. Тень печали из глаз переползла на остальные черты лица.

– Доктор, – поздоровался Гриноу.

Он знал, что обращение «сэр Бернард» сейчас употреблять не следует: патологоанатом считал его неуместным на месте преступления.

– Инспектор, – откликнулся Спилсбери.

Он нес большой нелепый кожаный саквояж, неизменно сопутствовавший ему всюду. Приподняв бровь, сэр Бернард безмолвно кивнул в сторону кирпичного убежища.

Гриноу ответил ему тем же.

И этим введение в курс дела и ограничилось.

Инспектор прошел в кирпичное строение следом за Спилсбери. Анатом опустился рядом с мертвой женщиной на колени, словно молясь. Не исключено, что именно это он и делал: невозможно было понять, что именно происходит у сэра Бернарда в голове.

Затем Спилсбери раскрыл саквояж, и в его раззявленной «пасти» обнаружились странные, немало послужившие инструменты, в числе коих пинцет для зондирования собственного его изобретения, различные баночки и пузырьки (и пустые, и полные) и запас формалина. Еще откуда-то из глубины он выудил резиновые перчатки, которые тут же и натянул.

Перчатками пользовались не все эксперты, однако Гриноу был уверен, что Спилсбери – в отличие от многих, кому следовало бы разбираться в таких вещах, – не прикоснется ни к чему, кроме трупа, да и то лишь затянутыми в перчатки концами пальцев. И сбор улик он произведет только с разрешения ведущего расследование инспектора – в данном случае Гриноу.

В убежище было довольно темно, и доктору пришлось извлечь из своего саквояжа электрический фонарик, взяв его в правую руку и проводя осмотр левой. Он одинаково хорошо владел обеими руками.

Не вставая с колен, сэр Бернард начал с ног женщины и, последовательно заливая ее желтым светом фонарика, осмотрел тело – сосредоточенно, словно актер, заучивающий финальный монолог. Он никогда не спешил, но его методичный подход был тщательным, а не медлительным.

Ведь именно Спилсбери объяснил Гриноу, что «улики могут быть уничтожены из-за промедления и изменений, происходящих в трупе после смерти, а удаление тела с места, на котором оно было найдено, может исказить медицинские данные».

– С вашего позволения, – сказал Спилсбери, – я сниму часы.

– Конечно, – согласился инспектор.

– И я бы их оставил у себя, если можно.

– Да.

– Я передам их старшему инспектору Черриллу для снятия отпечатков пальцев и других исследований.

– Хорошо.

Аккуратно, нисколько не затрудняясь из-за резиновых перчаток, Спилсбери снял часы с запястья убитой и перевернул их.

– Возможно, мы установили личность бедняжки, – отметил Спилсбери. – Смотрите.

На задней крышке корпуса было выгравировано: «Э.М. Гамильтон».

– Часы недешевые, – промолвил Гриноу. – Странно, что наш убийца оставил их, а сумку забрал.

– Здесь темно, – отозвался Спилсбери, повторяя предположение, ранее сделанное Гриноу. – Он мог их просто не заметить.

Тем временем доктор убрал часы в баночку, которую тут же надписал. Гриноу знал, что улики находятся в надежных руках: всякий раз, когда дело, над которым работал Спилсбери, рассматривалось в суде, путь, пройденный предметами, был безупречно документирован. К уликам имели доступ только сам великий патологоанатом и проводивший анализ эксперт.

«В такой-то и такой-то день, – говорилось в привычных показаниях, – я получил столько-то емкостей от сэра Бернарда Спилсбери»…

Спилсбери повернул к Гриноу свое печальное артистическое лицо.

– Вы сделали фотографии?

– Да, один из моих людей сделал.

– Тогда я сейчас расстегну на ней блузку и, может быть, мне будет нужно удалить или расстегнуть нижнее белье. Пожалуйста, перекройте вход, чтобы нас не прервали.

Инспектор так и сделал.

Наконец Спилсбери со вздохом поднялся на ноги и снял резиновые перчатки. Указывая на тело, чья довольно пышная грудь была теперь открыта, хотя патологоанатом почти заслонил Гриноу обзор, он произнес:

– Я бы попросил сделать еще несколько снимков.

Полисмен распорядился об этом, и в тесном помещении сработали вспышки, заливая труп белым светом.

Затем следователь и патологоанатом снова остались одни, и с согласия Гриноу Спилсбери взял образец песка из лопнувшего мешка, а разбросанные предметы из сумочки жертвы по одному поместил в плотные конверты. Все эти потенциальные улики исчезли в глубине его саквояжа.

Записей сэр Бернард не делал. Полагаясь на остроту своего восприятия, он предпочитал не отвлекаться на заметки, которые делал позднее – порой спустя несколько дней. Гриноу это не тревожило: он знал, что Спилсбери ни одной чертовой детальки не забудет.

– Шелковый шарф я предоставлю забрать вам, инспектор.

– Ладно.

– Обязательно сфотографируйте узел, прежде чем его развяжут.

– Конечно.

Спилсбери, успевший убрать перчатки в свой саквояж фокусника, выпрямился и сунул руки в карманы, как всегда делал, закончив осмотр.

– Задушили, конечно, – сказал он. – Но вы и сами поняли.