Рассказывая, Райли наклонялся вперед и опирался локтем о колено, как ковбои на картинках, а анекдоты свои делил на абзацы. Дойдя до конца абзаца, он быстро оглядывался, будто ждал, что его арестуют, не дав завершить повествования, поправлял галстук, плотно сжимая губы, а затем вновь поворачивался к своей аудитории и приступал к очередному абзацу: «Так вот, Пэт сказал…» Забавно было наблюдать за его слушателями. Отпивая глоток в середине абзаца, они старались сделать это неприметно, словно таясь от него. И всегда знали, в каком месте следует смеяться, даже если шутка была понятна только католикам, ибо Райли перед тем, как произнести фразу, в которой заключалась вся соль, шлепал себя по ноге. Когда смех стихал (Райли зорко следил, до всех ли дошел смысл), он давал краткую справку к рассказанному, объясняя, где и при каких обстоятельствах услышал этот анекдот. А исторический экскурс в свою очередь вел к новому повествованию. Обычно кто-нибудь восхищался: «Как ты все это держишь в голове, Гарри, просто не представляю. Я слышал кучу анекдотов, но не запомнил ни одного». Гарри имел репутацию остроумного ирландца.

Джулиан Инглиш не сводил с него взгляда, притворяясь более сонным, чем был на самом деле. Из-за чего, думал он, у него такая ненависть к Гарри Райли? Почему он его терпеть не может? Что в Райли такого, от чего Джулиан говорит себе: «Еще один анекдот с бородой, и я плесну ему в морду из этого стакана». Ничего он в физиономию Гарри Райли не плеснет, он знал, но думать об этом было приятно. (Как в анекдоте: старая дева на исповеди говорит священнику, что согрешила. Сколько раз, спрашивает священник. Один раз, отвечает старая дева, тридцать лет назад. Но, отец мой, так приятно думать об этом.) Да, забавное это было бы зрелище. Полный стакан виски с тремя кусочками льда. Один кусок уж точно угодит Райли прямо в глаз, а виски с содовой попадет на рубашку, промочит ее насквозь и потечет по груди прямо в вырез жилета. А все будут стоять в полной растерянности. «Ты что, Джу? — заорут они. А Кэролайн скажет: „Джулиан!“ Фрогги Огден сначала ахнет, а потом примется хохотать. Захохочет и Элизабет Горман „хо-хо-хо“, но, конечно, вовсе не из удовольствия, что оскорбили ее дядю, и не затем, чтобы встать на сторону Джулиана, но потому что разразился скандал, участницей которого она может стать.

— А вот этот вы слышали? — спросил Райли. — Один из стариннейших ирландских анекдотов, клянусь матерью божьей. Мне его рассказал лет пятнадцать — двадцать назад отец Берке, который был священником в приходе святой Марии в Кольеривилле. Да-с, давненько я слышал этот анекдот. Отец Берке был чудным старикашкой. Вот помню…

Виски, размышлял далее Джулиан, потечет за жилет Райли, а оттуда прямо за пояс, так что, если лед и не угодит ему в глаз, ему придется уйти из-за мокрых брюк. Вот смех-то! А уж чего-чего Райли не терпит, так это чтобы над ним смеялись. Поэтому-то и будет здорово. Джулиан прямо видел, как через секунду после того, как виски плюхнется ему в лицо, Райли будет стоять, не зная, как поступить. Райли уже довольно высоко поднялся по общественной лестнице благодаря тому, что считался «славным малым» и «человеком простым», а главное, благодаря деньгам, ибо всем было известно, что в семействе Райли они водятся. Райли был членом газонной комиссии и комиссии по устройству развлечений, потому что как игрок в гольф был лично заинтересован в их деятельности. Он из собственного кармана платил за новый дерн на поле, а на танцах его деньги заставляли оркестр играть до шести утра. Но веса в Ассамблее он еще не заимел. Он уже стал членом ее, но еще не вошел в правление и потому не мог занять выборной должности и участвовать в работе ответственных комиссий. Поэтому у него не было полной уверенности в своем общественном положении, и Джулиан чертовски хорошо это понимал. Так вот, когда виски плюхнется ему в морду, он, скорей всего, не потеряет контроля над собой до такой степени, чтобы забыть, кто это сделал, а потому и не выскажет всего того, что ему бы хотелось. Сукин сын, он, наверное, достанет из кармана носовой платок и попробует отшутиться либо, если заметит, что никто ничего смешного в этом не видит, разыграет возмущение и с ледяной вежливостью скажет: «Возмутительный поступок! В чем его смысл?»

«А я бы ответил, — продолжал рассказывать себе Джулиан, — что, по-моему, пришло время помочь ему заткнуться».

Но он знал, что не выплеснет виски — в стакане уже почти ничего не осталось — да и тот, что собирается налить, тоже не выплеснет. Не посмеет выплеснуть на Гарри Райли. И вовсе не из-за его кулаков. Райли было уже за сорок, и, хотя он считался хорошим игроком в гольф, он был толст и страдал одышкой, а значит, ни за что не полез бы в драку. Нет, беда в том, что, во-первых, Гарри Райли фактически является владельцем гиббсвиллского отделения фирмы «кадиллак», которым управлял Джулиан. А потом, если он и выплеснет виски на Гарри Райли, люди скажут, что он это сделал из ревности, ибо Гарри всегда подчеркнуто внимателен к Кэролайн и много с ней танцует.

Мысли Джулиана прервало появление Теда Ньютона, зубного врача, который остановился у стола выпить на дорогу. На Теде была енотовая шуба, которую он носил первый сезон, а может, и вообще первый вечер. «Уходишь?» — спросил Джулиан. Разговаривать с Тедом не хотелось. Он и этот-то вопрос задал только потому, что видел в Теде потенциального покупателя. А пока Тед ездил на «бьюике».

— Ага. Лилиан устала, да и завтра из Гаррисберга прикатят ее родители. Едут на машине, значит, прибудут где-то в час, час пятнадцать.

Плевать мне на их расписание, подумал Джулиан. А вслух сказал:

— Вот как? Что, ж, счастливого тебе рождества.

— Спасибо, Джу, — отозвался Ньютон. — И тебе того же. Увидимся у «Холостяков»?

— Непременно, — ответил Джулиан и, пока другие прощались с Ньютоном, тихо добавил: — И не смей называть меня Джу.

Оркестр играл «Весь целиком», особенно громко выводя мелодию рефрена. Музыканты сидели серьезные и насупленные, и только барабанщик улыбался во весь рот и шлепал по проволочным щеткам, прикрепленным поперек барабана. Вильгельмина Холл, шесть лет назад окончившая Уэстовер, по-прежнему считалась лучшей партнершей в клубе и потому была вне конкурса. Не успевала она дважды обойти зал с одним кавалером, как подходил другой. Все старались потанцевать с ней, потому что, во-первых, она хорошо танцевала, а во-вторых, по слухам, ни в кого не была влюблена, кроме, может, Джимми Мэллоя, что, конечно, было совершенно невероятно. Таково, по крайней мере, было общее мнение. С ней жаждали танцевать мужчины всех возрастов, в то время как Кей Вернер, нынче проходившая курс в Уэстовере и куда более хорошенькая, должна была довольствоваться лишь зелеными юнцами. Она была влюблена в Генри Льюиса. Так, по крайней мере, считалось. Глупышка Констанс Уокер опять сняла очки, как будто весь клуб не знал, что без них она на два шага от себя ничего не видит. Среди холостяков она пользовалась репутацией девицы, с которой «стоит потанцевать». Она училась в Смитовском колледже, где числилась хорошей студенткой, являлась обладательницей отличной фигурки, высокой груди и огненного темперамента, но личико имела не то что невзрачное, а простоватое, которое, если бы она только это понимала, смотрелось куда лучше именно в очках. Она так жаждала нравиться, что пригласивший ее кавалер мог получить удовольствие не только от танца, но и от ее груди и всего тела. Перед тем как подойти к Констанс, молодые люди обычно говорили: «Пойду-ка я поупражняюсь». А между прочим, четверо молодых людей «поупражнялись» с ней и за пределами танцевального зала, в результате чего Констанс потеряла невинность. Однако эти молодые люди так стеснялись признаться в том, что не устояли перед чарами столь малопривлекательной, по общему мнению, девицы, что никогда друг с другом похождения Констанс Уокер не обсуждали, и она считалась целомудренной. «Ты, значит, полагаешь, что она некрасивая, и я, пожалуй, с тобой согласен. А приходилось ли тебе видеть ее в купальнике? Это да!» — вот самое худшее, что можно было услышать о ней.