это заметил. Можно смотреть на реку и удивляться тому, что, сколько бы ни прошло времени, ничего не изменится, и она будет течь так же, как текла час, день или год назад. Можно долго смотреть на реку. Особенно, когда больше нечего делать. Статуи по бокам моста как будто задают мне немой вопрос. Зачем я здесь стою уже столько времени. Я не могу его услышать, но я ощущаю его всем телом. Их каменные глаза, вырезанные много лет назад мастерами, имен которых я не знаю, смотрят на меня и заставляют нервничать. Потому что я не знаю ответа на этот вопрос.

Раньше, чтобы пройти через мост требовалось уплатить крейцер сборщику пошлины. Рассказывают, что один из таких сборщиков отличался настолько рьяным исполнением служебных обязанностей, что стоило только высунуть кончик носа за условную черту, обозначенную его рукой, он сразу же махал дежурному полицейскому, и тот уводил провинившегося в участок. Но однажды на посту не оказалось полицейского и сборщику пошлины пришлось самостоятельно преследовать наглеца, не пожелавшего заплатить за проход по мосту. Он гонялся за ним по всему городу и в итоге настиг – на середине реки, на которую я так долго смотрел. Через три дня их выловили и с тех пор, как говорят, из воды иногда доносится требование об уплате крейцера.

Несмотря на то, что на мосту я провел уже довольно много времени, никакого требования из воды до сих пор не донеслось. На него бы я нашелся что ответить.

***

У каждого из нас есть воображаемая жена. С которой он живет в уютной квартире и порой, вечерами, танцует под хрустящий звук старенького винилового проигрывателя. У некоторых из нас есть женщина, с которой он не может общаться, но пишет ей письма и складывает в ящик письменного стола, создавая тем самым иллюзию этого общения. В письмах он говорит о чем угодно, кроме своей любви к ней. Потому что таковы правила подобной переписки. Нельзя говорить про свою любовь с человеком, который не хочет этой любви. Пусть даже в письмах, которые постепенно превращаются в стопку исписанной бумаги в ящике стола.

Я уже достаточно долго жил на этом свете. У меня была и та и та.

Писем в моем столе скопилось много, и одно время я хотел немного их отредактировать и издать книгу. Книгу писем. Потом можно было бы отправить ее по почте, так сказать, доставить все письма сразу. Но я не сделал ни первого ни, соответственно, второго. Просто в один день вытащил их и, сидя на кухне, сжег одно за другим в пепельнице. Каждое письмо писалось в момент, когда я чувствовал, что очень сильно, до боли внутри туловища, по ней тоскую. И после написания каждого письма становилось легче. Как будто поговорил с ней на самом деле. После того, как я все их сжег, стало еще легче. Как будто сжег свою тоску.  А может просто понял бесполезность переживаний. Прошло время и все встало на свои места, так, как всегда и бывает. Я сидел на кухне и жег письма в пепельнице, а она делала что-то другое. Возможно, сидела на своей кухне и жгла свои письма ко мне. Но это слишком красивое предположение.

Воображаемых жен у меня было несколько. Строго говоря, каждая понравившаяся мне девушка через пару встреч становилась моей воображаемой женой. Не в том смысле, что я всерьез раздумывал на ней жениться, а в том смысле, что я воображал, как бы было, если бы она была моей женой. Возможно, именно из-за этих воображений ни одна из них и не стала моей реальной женой. Не знаю. Я просто старался рассмотреть все варианты. Слишком много рассматривал и прикидывал и, в итоге, потом рассматривал и прикидывал заново. И еще раз. Пока не понял, что нечего тут рассматривать. Точнее, уже некого.

Я снова сидел на кухне, ждал, пока закипит вода на плите, и смотрел на шуруп. На сей раз у меня был полный холодильник еды, я основательно подготовился к размышлениям по поводу предназначения этого шурупа. Только размышлял почему-то совсем о другом. Периодически подобные мысли у меня появлялись, мысли о том, как могла бы устроиться моя жизнь, повернись что-то когда-то иначе. Я любил пофантазировать, но никогда не сожалел. Начнешь сожалеть и не закончишь до самой смерти. И все равно ничего не изменится. Вот с шурупом дело другое, здесь можно и сожалеть спокойно, и все может поменяться. Только я, как ни думал, не знал, что мне с этим шурупом сделать. Спросил совета у двенадцати месяцев и у кораблей в море. Первые сказали, что его надо вытащить, а вторые – что надо повесить на него картину с кораблями в море. Оба варианта мне не понравились и я спросил у ветра в листве, но разобрать его ответ у меня не получилось. Оставалось спросить только у непостижимого создателя жизни, но я не стал. Потому что обычно он не дает ответа даже на более важные вопросы. Что поделать. Советчиков у меня было немного. Шуруп остался на своем месте, как напоминание о том, что мне всегда есть, о чем подумать.

Будь у меня жена, хоть бы и воображаемая, я бы спросил у нее. И она бы ответила. Она бы всегда знала, что ответить на мои вопросы, пусть и самые нелепые. Но спрашивать ее было так же бессмысленно, как и, например, ночную звезду – обе были недостижимы и безмолвны.

Вода закипела, я встал, снял чайник с плиты и залил пакетик черного чая кипятком. По-хорошему, конечно, стоило подождать несколько минут, чтобы вода немного остыла и потом уже заваривать, но я никогда этого не делал. Дело было, пожалуй, в нетерпении – если передо мной стоит чашка с лежащим внутри пакетиком и чайник с кипятком, то я ничего не могу с собой поделать и совмещаю эти две вещи единственным возможным способом. Точно также, как если бы мне дали в руку, скажем, кусок шоколада и сказали, чтобы я подождал десять минут, а потом съел бы его с чаем. Я бы не смог дождаться чая и съел бы этот шоколад сразу же. А потом бы уже чай пил без шоколада или чего-то еще.

Пока чай заваривался, я дошел до книжного шкафа и выбрал себе книгу из имеющихся. Я уже давно почти не читал новых книг, а просто подходил к шкафу и наугад брал какую-нибудь из тех, что там стояли. Я уже