Когда я, мальчишка лет пяти-шести, спрашиваю сейчас, есть ли в Нигерии хрен, отец открывает телефонный справочник, отыскивает код этой страны и звонит в Лагос, в наше посольство. Вообще-то в Лагосе у нас посольства нет, зато есть гостиничный номер, который находится в распоряжении посла, аккредитованного в Лондоне и временами наезжающего в Нигерию. Этот посол, Торстейдн, доводится отцу двоюродным братом, и у него длиннущие усы, в подражание Сальвадору Дали.

— Как о вас доложить? — спрашивает африканская телефонистка. — У посла сейчас переговоры с нашим министром иностранных дел.

— Переключите разговор туда. В Исландии революция.

Далеко на экваторе снимают трубку.

— Торстейдн? Это Халлдоур. Тут Пьетюр интересуется, растет ли у вас хрен.

Дядя Торстейдн тяжело вздыхает, отец звонит ему не первый раз, слышен скрип стула и дядин голос:

— Прошу прощения, господин министр. Это наш президент.

Министр иностранных дел наклоняется к трубке:

— Позвольте приветствовать вас и пожелать благополучия и доброго здравия.

— Благодарю вас, — отвечает отец по-английски, после чего переходит на родной язык: — Узнай, растет у них хрен или нет. Спроси у этого хмыря.

— А как по-английски «хрен»?

— Понятия не имею. Наверно, «pepperroot».

— Господин министр, — говорит Торстейдн, — наш президент в свою очередь шлет вам горячий привет, благословляет наши переговоры, а кроме того, интересуется, наличествует ли в вашей флоре… или фауне… растение, которое у нас в Исландии называют «хрен».

— Pepperroot? С вашего разрешения, я переговорю с моим заместителем.

Тишина, гудки, негромкий разговор. Театральный шепот дяди Торстейдна:

— Министр звонит своему заместителю, тут сорокаградусная жара, а кондиционеры вчера бастовали. Если я разгадаю твою загадку, ты уж похлопочи, чтобы меня уволили в отставку. Я же сижу тут дурак дураком.

— Знаю.

— Взял да влюбился в девушку-еврейку, решил жениться, но для этого пришлось принять иудаизм, а через два месяца она потребовала развода, и теперь я торчу тут — без женщины и без крайней плоти. Хочу домой.

Когда отец поднес трубку ко мне, я услышал африканские вздохи, сопенье, цикад и министра иностранных дел:

— Прошу прощения, господин посол. Мой заместитель спрашивает, каков этот pepperroot с виду. Он… гм… человек простой, не очень-то образованный.

— Ну, в общем, это… Минуточку. Слышь, Халлдоур, что за штука этот хрен, черт подери?!

Отец умоляюще посмотрел на меня.

— Он бывает двух видов, — прошептал я. — Большой тюбик с красными буквами и другой, поменьше… по-моему, он белый и, когда растет, похож на морковку.

— Дать им время до завтра? Пускай выяснят?

Я кивнул, дядя Торстейдн сообщил мою информацию нигерийскому министру, и тот с большим недовольством сказал:

— Ничего не знают. Все же придется уволить этого бездельника.

Это научило меня — или должно было научить, — что даже мимолетная мыслишка может возыметь неожиданные последствия: через несколько дней пришло сообщение, что уволенный заместитель министра иностранных дел собрал группу единомышленников и свергнул правительство. Партнер дяди Торстейдна по переговорам был брошен в тюрьму, заместитель провозгласил себя премьер-министром, аннулировал контракты на поставку вяленой рыбы, только-только подписанные Торстейдном — чернила едва успели просохнуть! — и отослал обратно большие исландские суда, что стояли на рейде, а в результате наша страна понесла огромные финансовые убытки.

Я кричу. Это тоже воспоминание.

Отец за руки поднимает меня, а я отчаянно грызу воздух, тщетно пытаясь вырваться. И ору, пока голос не пропадает. Далеко подо мной — ванна с прежде такой красивой зеленой водой. Я голышом вишу над ней и знаю, что, если упаду, мне грозит смерть.

Я знал, что такое — море. Из наших окон на Скальдастигюр можно было видеть, лежит ли оно на спине, нежась на солнышке, или сердится, потемнев лицом, или просто дуется, лежа на животе. Мы часто гуляли по набережным, смотрели на рыболовные суда, и до сих пор все было хорошо. Но однажды в поле моего зрения возникла стрела подъемного крана, и прямо у моих ног приземлилась огромная пасть и пара свирепых глаз — акула. Я побежал прочь от нее, бежал всю ночь, метался в постели, акула не оставляла меня, теперь она была в ванне, — возможно, это вообще самое первое мое воспоминание.

Отец ставит меня на пол, закутывает в одеяло.

— Опять акула?

Он не говорит, что бояться не надо, что в ванне акул не бывает. Он идет навстречу моему страху и говорит:

— Опасное можно нарисовать.

У акулы много обличий, и отныне она существует на свете, а я становлюсь знатоком разных форм ее бытия. Как только дома собираются гости, речь заходит об акулах. Я знал все — где водится рыба-молот, сколько продолжается беременность у меч-рыбы, каковы размеры неопасных кошачьих акул. Кое-кто из членов нашего правительства — отцовские кузены как раз тогда были министрами жилищного строительства и сельского хозяйства — просто диву давался.

Я рисовал всех этих чудищ морских глубин, и мне здорово помогал небезызвестный капитан Немо. Жил он в подводной лодке, играл на фисгармонии в ярко освещенном салоне за толстыми стеклами иллюминаторов. У него были там красные подушки, мягкие ковры, уютные абажуры. Мне нравились рассказы про его пещеру, нравилось само слово «салон».

По сохранившимся рисункам можно отчетливо проследить развитие: на самых ранних я рисовал огромных, во весь лист, акул, на две трети состоящих из пасти, в которой виден каждый зуб. А возле пасти плавает совершенно голый крохотный человечек. Не больше кильки.

Множество громадных акул. Множество пастей. Но человечек растет, вскоре на сцене появляется подводный корабль. За круглым иллюминатором стоит капитан Немо в полном снаряжении аквалангиста, с ножом в руке. Еще несколько альбомов — и он расстается с защитным стеклом. Поначалу еще привязанный к кораблю пуповинами тросов и шлангов. Много крови. Много отрезанных конечностей. В шесть лет я в образе капитана Немо наконец победил чудовище, на последнем рисунке этого жанра оно брюхом кверху уплывает из моего поля зрения.

Отец поработал не зря. Он никогда не сдавался, так как был, увы, правоверным агапистом, то бишь человеком, который, не помышляя о собственных удовольствиях, посвящает себя совершенствованию другого.

Выражалось это порой весьма неожиданно. Когда я в школе однажды описался, потому что не сумел открыть дверь туалета, отец произнес пламенную речь против политики запертых дверей; взяв за отправную точку учение Монтескье о климате, он поделил людей на теплых и холодных, теплые держали двери открытыми, а холодные недоумки-карлики все вокруг запирали. Родительское собрание затаило дыхание, слушая, как знаменитый голос сыплет фейерверком метафор, а наша учительница, Раннвейг Проппе, особа богобоязненная, вежливая и смиренная, никак не могла уразуметь, какое отношение эта ученая лекция имеет к двери туалета. Она только съеживалась от отцовых филиппик, а когда он, раскрасневшийся, с пылающим взором, добрался до матриархата на Новой Гвинее, где двери никогда не запирались по причине их отсутствия, спросила, не стоит ли выпить кофейку, отчего в первый, но не в последний раз вдохновение оставило его.