Пока мистер Денем рассматривал рукопись, Кэтрин устремила взгляд на портрет и, наверное, в тысячный раз погрузилась в блаженные мечты, где была своей среди этих людей-исполинов, по крайней мере, принадлежала к их обществу, отметая разом ничтожность настоящего момента. Величавая голова-призрак на холсте, уж верно, не ведала всех этих воскресных банальностей, и теперь было абсолютно не важно, о чем говорить с этим молодым человеком, ведь они — всего-навсего пигмеи.

— Это экземпляр первого издания стихов, — говорила она, не замечая, что мистер Денем все еще рассматривает рукопись, — в нем есть несколько стихотворений, которые больше не переиздавались, а также варианты правки. — Подождав с минуту, она продолжила, словно все ее паузы были размечены заранее: — Вот эта дама в голубом — моя прабабушка, портрет кисти Миллингтона[4]. Это трость моего дядюшки — сэра Ричарда Уорбертона, он, как известно, вместе с Хейвлоком[5]участвовал в снятии осады Лакхнау. А это… дайте-ка посмотрю… о, да это вещь Алардайсов тысяча шестьсот девяноста седьмого года — основателя фамильного состояния и его супруги. Кто-то на днях передал нам эту вазу, поскольку на ней их герб и инициалы. Мы решили, что им, должно быть, подарили ее на серебряную свадьбу.

Кэтрин умолкла на мгновение, удивляясь, отчего это мистер Денем ничего не говорит. И ощущение, что он за что-то ее недолюбливает, которое на время забылось, пока ее мысли были заняты семейными реликвиями, с такой силой вновь дало о себе знать, что она прервала свой перечень и посмотрела на него. Ее мать, желая для солидности как-то увязать нового знакомого с великими классиками, сравнила его с мистером Рёскином; это сравнение теперь и вспомнилось Кэтрин, заставив ее более критично, чем следовало, оценивать этого молодого человека, ибо данный молодой человек, заглянувший на чай во фраке, действительно имел мало общего с ликом, вобравшим в себя всю квинтэссенцию чувств и неизменно взирающим из-под стекла, — лично знать мистера Рёскина ей не довелось. У мистера Денема было странное лицо — такое скорее подходит человеку действия, а не философу и эстету; широкий лоб, длинный и крупный нос, щеки с едва заметным румянцем гладко выбриты, губы одновременно упрямые и чувственные. Его глаза, в которых сейчас были заметны лишь обычные для мужчин беспристрастность и властность, могли бы при благоприятных обстоятельствах выражать более нежные чувства, ибо они оказались большие, светло-карие, сквозили в них — неожиданно — и нерешительность, и задумчивость; но Кэтрин глянула на него лишь затем, чтобы проверить, не станет ли это лицо чуть ближе к славным героям прошлого, если его украсить пышными баками. Его впалые, хотя не болезненно запавшие щеки указывали на неуживчивость и раздражительность. Голос его, она заметила, чуть дрогнул, когда он отложил рукопись и сказал:

— Должно быть, вы очень гордитесь своим семейством, мисс Хилбери.

— Да, конечно, — ответила Кэтрин. — А по-вашему, это дурно?

— Дурно? Почему это должно быть дурно? Хотя, наверное, скучно — показывать свои вещи гостям.

— Вовсе нет, если гостям это нравится.

— Не трудно ли жить, равняясь на предков? — не отступал он.

— Смею заверить вас, я не пишу стихов, — парировала Кэтрин.

— И я не смог бы. Не вынес бы мысли, что собственный дед меня в этом превзошел. И в конце концов, — продолжал Денем, обводя комнату насмешливым, как показалось Кэтрин, взглядом, — не только дед. Во всем вас уже опередили. Полагаю, вы принадлежите к одному из самых именитых семейств Англии. Уорбертоны, Мэннинги — и вы еще имеете какое-то отношение к Отуэй, как я понимаю? Я в каком-то журнале об этом читал, — добавил он.

— Отуэй — моя двоюродная родня, — ответила Кэтрин.

— Ну вот! — Денем произнес это так, словно получил подтверждение своим словам.

— И что же? — возразила Кэтрин. — По-моему, вы ничего не доказали.

Денем улыбнулся — странно, загадочно. Его приятно позабавило то, что ему удалось если не произвести впечатление на эту заносчивую, высокомерную девицу, то хотя бы смутить ее; правда, он предпочел бы первое.

Какое-то время он сидел молча, с драгоценным томиком стихов в руке, но так и не открыл его, а Кэтрин смотрела на него, и взгляд ее, по мере того как обида проходила, становился все более грустным и задумчивым. Она думала о разном, забыв о своих обязанностях.

— Итак, — сказал Денем, внезапно открыв томик, словно высказал уже все, что хотел или мог, ради приличия, сказать. И принялся листать страницы так усердно, точно собирался вынести приговор не только поэзии, но книге в целом: печати, бумаге, переплету, а затем, убедившись в хорошем или плохом ее качестве, положил на стол и стал рассматривать малаккскую[6]трость с золотым набалдашником, некогда принадлежавшую доблестному воину.

— А вы разве не гордитесь своим семейством? — с вызовом спросила Кэтрин.

— Нет, — ответил Денем. — Моя семья ничего не сделала такого, чем можно было гордиться, если не считать своевременную оплату счетов предметом, достойным гордости.

— Как это скучно… — произнесла Кэтрин.

— Вы бы сочли нас невыносимо скучными, — согласился Денем.

— Пожалуй, скучным я могла бы вас назвать, но смешным — нет, — добавила Кэтрин, как будто Денем и впрямь ее попрекнул этим.

— Ну да, потому что смешного у нас ничего нет. Респектабельные представители среднего сословия, живущие в Хайгейте[7].

— Мы не живем в Хайгейте, но мы тоже среднее сословие, я полагаю.

Денем, едва удержавшись от улыбки, поставил трость на место и вынул меч из узорных ножен.

— Он принадлежал Клайву[8], так мы обычно говорим, — сказала Кэтрин, машинально возвращаясь к обязанностям хозяйки дома.

— Это неправда? — спросил Денем.