До меня доносится похрапывание Свена, и я не могу не улыбнуться. Там в спальне, всего в нескольких метрах от меня, лежит мужчина, с которым я прожила целую вечность, и все равно мне приятно, что он рядом, хотя это уже и не будит мыслей о безудержной страсти. Он обнимает меня, желает мне спокойной ночи, иногда целует или гладит по руке, но это все равно что ветер, который гладит тебя по спине, или море, которое охлаждает разгоряченное вспотевшее тело. Куда подевались воспоминания? Не могла же я забыть, что такое заниматься любовью? Конечно, нет, такое не забывается, но эти воспоминания причиняют мне боль, и я заставляю себя забыть. Забыть, как его руки касались моего тела, как я отвечала на эти прикосновения. Я помню, что чувствовала тогда, но не позволяю воспоминаниям нахлынуть на меня, как не позволяют себе расчесывать комариный укус. Мы рано проснулись вчера и разговаривали в постели, прежде чем Свен пошел ставить чайник. Я осталась лежать и читала, поэтому он застал меня врасплох, когда появился в спальне с подносом, на котором были завтрак и вчерашний букет цветов, уже немного увядший. Там же был кусок вчерашнего торта, уже утративший свежесть, со слипшимся кремом. Гниение — быстрый процесс, подумала я. Кому, как не мне, это хорошо известно. Свен принес поднос и себе тоже. Мы сидели в постели, завтракали и разговаривали.

Я смотрела на него и видела мужчину в годах, с седыми волосами, все еще сильными руками и лукавым выражением глаз. Он что-то прокомментировал, я засмеялась и подумала, что ради таких минут стоит провести вместе всю жизнь. Не ради праздников, не ради ночей любви или примирений после ссор, а ради разговора за чашечкой чая, совместного обсуждения проблем, обмена мнениями, тишины при зажженных свечах. Мы поговорили о вчерашнем дне, о гостях, о детях, о молчаливой Анне-Кларе и напряженной Сюзанне, вспомнили, какой моя дочь была раньше — открытой, непосредственной.

— Помнишь, как я ездил вокруг роддома, чтобы в машине было тепло, когда мы повезем ее? — спросил Свен.

Конечно, я помнила.

Сюзанна. Она родилась такой веселой. Наверно, ангелы пели в тот день, потому что все в роддоме смеялись, и смех заглушал мои крики. Мной занимались две акушерки — ошибка в расписании дежурств оказалась мне на руку. Они стояли по обе стороны кресла и держали меня за руки. Слезы текли у Свена по щекам. А потом она появилась на свет — маленький красный комочек с темными волосами и шоколадными глазами, который вопил так, словно наступил конец света. Радостная Сюзанна, поющая Сюзанна, она словно порхала по жизни и вносила хаос повсюду, где появлялась. При виде ее личика все вокруг светлело. Она лежала и ворковала в нашем стареньком «Фольксвагене», когда мы с гордостью везли ее из роддома холодным и дождливым июньским днем.

Куда она подевалась? И откуда взялась эта неприступная, жесткая Сюзанна, которая прячет чувства за маской вежливости и никогда не признается, что у нее на душе? Сюзанна, которая кратко отвечает: «Хорошо», когда мы спрашиваем, как дела у нее и у детей. А они, ее дети, не готовы к тому, что эта новая Сюзанна должна заменить им полноценную семью.

Ветер рвет ветки деревьев, нет и намека на лето. Если б не светлая ночь, можно подумать, что на дворе октябрь или ноябрь. Дождь лил весь день, превратив лужайку в мокрое черно-зеленое месиво. Но розовые кусты стоят прямо. У них такие сильные корни: ничто не заставит их сдаться. Лепестки роз опадают, но я знаю, что скоро раскроются новые бутоны. Я это знаю.

Я надела дождевик и резиновые сапоги, чтобы сделать традиционный утренний обход. Как обычно, сперва я подошла к розовым кустам, поздоровалась с ними и вдохнула медовый запах буйно цветущего шиповника. Это ритуал: я должна убедиться, что с моими розами все в порядке. Я намочила лицо, прислонившись щекой к розе сорта «Peace» — на ее желто-розовых бутонах сверкали капельки воды. Щеку оцарапало шипом, но это ничего. Никто не заметит маленькой царапины среди морщин. Кровь смыло со щеки дождем, но боль осталась и сопровождала меня всю прогулку, напоминая о том, что было и никуда не денется. Шипы колются, но этот риск предсказуем, и я иду на него сознательно.

Я дошла до моря, не встретив по дороге ни души. Никому и в голову не придет выйти на улицу в такую мерзкую погоду. Дождь хлестал по белым гребешкам волн, временами сквозь пелену проглядывала синеватая вода. Каменная стела устремлялась в серое небо, как дань памяти первым шведским баптистам, крестившимся здесь, в Фриллесосе, возможно, в такую же погоду. На горизонте виднелись острова, на которых я бываю все реже, потому что Свену больше не хочется плавать на лодке. Я, конечно, могла бы съездить туда одна, но мне уже трудно залезать в лодку и выбираться из нее. Из-за больной спины ноги плохо слушаются меня, и легко поскользнуться на мокрых камнях. А песчаные пляжи я презираю — они слишком доступны.

Меня влекут скалы — нагретые солнцем, ласкающие кожу, на которых так сложно удержаться, когда они мокрые. Острые и гладкие, большие и маленькие, обломки скал меня завораживают. Эрик никогда не разделял мою страсть к морю и избегает поездок на лодке. Сюзанна иногда соглашается со мной съездить. Это лучшие мгновения в моей жизни. Термос, пара чашек, крики чаек, солнечный закат… Только тогда я вижу в женщине, сидящей рядом со мной, прежнюю Сюзанну. И себя.

Теперь же я стою на берегу и смотрю на очертания островов на горизонте. И тоскую. Раньше мы нередко добирались даже до Нидингарна, Свен и я. Ловили там рыбу. Нам удавалось добыть много крабов, и потом мы приглашали соседей на простой, но очень вкусный ужин. В гавани стоит наша старая лодка, в ней можно выходить в море в самый сильный ветер. Мы поставили ее там в мае, хорошенько просмолив и заново покрасив, но она все равно выглядит брошенной и забытой.

Хотя это было совершенно бессмысленно, я залезла в нее и начала вычерпывать воду. Я знала, что скоро она снова заполнится водой, но не смогла удержаться. Лодка должна знать, что я существую. То, что мы с ней пережили вместе, наши ночные прогулки — тайна из тех, что связывают навеки.

Я пошла обратно к дому мимо кемпинга, где первые туристы проклинают себя за выбор места отдыха. Церковь на холме тоже выглядела заброшенной. Никто не искал прощения грехов или спасения души посреди недели, и никого нельзя в том упрекнуть. Это в воскресенье люди вспоминают о душе и посещают церковь. Иногда я думаю, что церковные скамьи слишком удобные. Они должны быть жесткими, чтобы боль в спине постоянно напоминала о грехах. Я не ищу ни прощения, ни благословения. Не знаю, кто может простить меня, и можно ли вообще простить то, что я сделала.

Пансионат рядом с церковью давно уже не место отдыха. Теперь это дневной центр досуга для детей. Раньше тут останавливались пожилые пары, сидели под зонтиками от солнца, ходили на обед, совершали прогулки и посещали церковь. Теперь же те, у кого есть деньги, отправляются в южные страны и играют в гольф, пока их не хватит удар, и это куда лучше, чем медленно умирать в доме престарелых, потому что в нашей стране за пожилыми ухаживают из рук вон плохо: об этом я читала в газетах и слышала от друзей.

Надеюсь, когда придет время, у меня хватит сил доплыть до островов и спрыгнуть со скалы, чтобы никогда не вынырнуть. Больше всего мне хотелось бы сброситься с самых острых скал в Нурдстен, потому что это самое красивое место для того, чтобы там умереть. Но я не могу не думать о тех, кто придет туда искупаться и узнает, что какая-то сумасшедшая покончила с собой в их любимом местечке. «Не могла, что ли, броситься под поезд — они теперь такие быстрые», — возмутятся они. Но я никогда не забуду девушку, которая бросилась под поезд, и не смогу это повторить. Предпочитаю, чтобы меня поглотила вода, хотя знаю, что и таких немало.