– Ну как, похоронили бедную утку? – спрашивает он.

Мальчик качает головой.

– Мы не смогли вырыть яму. У нас лопаты не было. Бенги спрятал ее в кустах.

– Нехорошо это. Когда день закончу, пойду и сам похороню. Покажешь мне где.

– Зачем он это сделал?

– Зачем молодой человек освободил его от страданий? Я тебе уже объяснил. Потому что утка со сломанным крылом была бы беспомощна. Перестала бы есть. И зачахла бы.

– Нет, зачем Бенги это сделал?

– Я уверен, что это он не со зла. Просто камни кидал, ну и так вышло.

– А детки тоже умрут?

– Конечно, нет. У них есть мама, она о них позаботится.

– Но кто же будет давать им молоко?

– Птицы – они другие, не как мы. Они не пьют молоко. Но вообще молоко дают матери, а не отцы.

– А они найдут себе padrino?

– Вряд ли. Не думаю, что у птиц бывают padrino – так же, как и молоко. Padrino – это человеческая затея.

– Ему не жалко – Бенги. Он сказал, что ему жалко, но на самом деле нет.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что он хотел убить эту утку.

– Я не согласен, мой мальчик. Вряд ли он до конца понимал, что делает. Он просто швырялся камнями, как все мальчишки. В глубине души он не собирался никого убивать. А потом, когда увидел, какое красивое созданье эта птица, когда увидел, какой ужас натворил, он раскаялся и ему стало жалко.

– Ему не стало жалко. Он мне сам сказал.

– Если сейчас не жалко, значит, скоро будет. Его совесть не даст ему покоя. Так люди устроены. Если мы делаем плохое, радости нам от этого никакой. Нам совесть не дает.

– Да он сиял! Я видел! Он сиял и швырял камни изо всех сил! Он хотел их всех убить!

– Не знаю, что ты подразумеваешь под сиянием, но даже если он сиял, даже если швырялся камнями, это не доказывает, что в глубине души он хотел убить птиц. Мы не всегда способны предвидеть последствия наших действий – особенно в молодости. Не забывай: он сам предложил выходить птицу со сломанным крылом, поселить ее у себя на койке. Что еще мог он сделать? Отозвать назад брошенные камни? Не получится. Прошлое не переделать. Что сделано, то сделано.

– Он ту птицу не похоронил. Просто бросил в кусты.

– Мне очень жалко, но птица мертва. Мы не можем ее оживить. Мы с тобой сходим ее похоронить, как только дневная работа закончится.

– Я хотел ее поцеловать, а Бенги мне не дал. Сказал, что она грязная. Но я ее все равно поцеловал. Залез в кусты и поцеловал.

– Это хорошо, я рад. Для нее это будет важно – что кто-то ее любил и поцеловал после того, как она умерла. И важно будет для нее, что ее как следует похоронили.

– Хорони сам, если хочешь. Я не буду.

– Ладно, я сам. А если мы придем завтра поутру и увидим, что могила пуста, а вся утиная семейка плавает в запруде – папа, мама и дети, все на месте, – мы поймем, что целование действует, что целованием можно воскрешать из мертвых. А если не увидим, если не увидим утиную семейку…

– Я не хочу, чтобы они вернулись. Если они вернутся, Бенги просто возьмет и опять закидает их камнями. Ему не жалко. Он просто притворяется. Я знаю, что он притворяется, а ты мне не веришь. Ты мне никогда не веришь.

Ни лопаты, ни кирки не находится, и он заимствует в грузовике монтировку. Мальчик ведет его туда, где в кустах лежит дохлая утка. Перья уже потускнели, а до глаз добрались муравьи. Он вырубает монтировкой ямку в каменистой почве. Она недостаточно глубока, и нельзя считать это достойными похоронами, однако он опускает птицу в ямку и кое-как присыпает ее. Жилистая лапка все равно торчит наружу. Он собирает камни и складывает их на могилу.

– Ну вот, – говорит он мальчику. – Как сумел.

Когда они наутро приходят навестить это место, камни разбросаны, а утки нет. Повсюду перья. Они ищут, но ничего не находят – кроме головы с пустыми глазницами и одной лапы.

– Жалко, – говорит он и понуро уходит к остальной бригаде.

Через два дня сбор винограда завершается, грузовик увозит последние корзины.

– Кто будет есть весь этот виноград? – интересуется Давид.

– Его не будут есть. Его отожмут на виноградном прессе, а сок превратят в вино.

– Мне не нравится вино, – говорит Давид. – Оно кислое.

– Вкус к вину – дело наживное. Пока мы молоды, нам оно не нравится, а когда становимся старше, у нас появляется к нему вкус.

– У меня к нему вкус не появится никогда.

– Это ты сейчас так говоришь. Поживем – увидим.

Обобрав виноградники подчистую, они переходят в оливковую рощу, где раскладывают сетки и с помощью длинных крючьев снимают оливки. Работа эта тяжелее, чем сбор винограда. Он ждет полуденных перерывов, жар долгих дней выносить трудно, он часто отвлекается, чтобы попить или просто восстановить силы. У него почти не укладывается в голове, что всего несколько месяцев назад он работал в порту грузчиком, таскал тяжести и при этом едва ли потел. Спина и руки утратили былую силу, сердце бьется лениво, донимает боль в сломанном ребре.

От Инес, непривычной к физическому труду, он ждал жалоб и ворчания. Но нет: она работает бок о бок с ним дни напролет, безрадостно, однако и бессловесно. Ей не нужно напоминать, что это она решила сбежать из Новиллы и пожить по-цыгански. Что ж, вот она и узнала, как живут цыгане: горбатятся на чужих полях от рассвета до заката, всё ради куска хлеба и нескольких реалов в кармане.

Ну хоть мальчику все нравится – мальчику, ради которого они сбежали из города. После краткой высокомерной отчужденности он вновь прибился к Бенги и его ватаге – даже будто бы стал вожаком. Ибо именно он, а не Бенги, раздает теперь приказы, а Бенги и все остальные смиренно их выполняют.

У Бенги три младшие сестры. Они носят одинаковые ситцевые платья, собирают волосы в одинаковые хвостики с одинаковыми красными бантами и играют во все игры мальчишек. У себя в новилльской школе Давид отказывался иметь дела с девчонками. «Вечно они шепчутся и хихикают, – говорил он Инес. – Глупые». Теперь же он впервые играет с девочками и глупыми их, похоже, совсем не считает. Он изобрел одну игру, в которой нужно забраться на крышу сарая рядом с оливковой рощей и прыгать оттуда на удачно расположенную кучу песка. Иногда он и младшая сестра прыгают, взявшись за руки, скатываются с песочной кучи клубком рук и ног и встают на ноги, фыркая от смеха.

Младшая девочка, чье имя Флорита, ходит за Давидом тенью, куда бы тот ни направлялся; тот никак ее не отталкивает.

Во время полуденного перерыва одна сборщица оливок подначивает ее.

– Ты завела себе novio, как я погляжу, – говорит она. Флорита сумрачно смотрит на нее. Возможно, не знает такого слова. – Как его звать? Как зовут твоего novio? – Флорита вспыхивает и убегает.