— Родль, — молвил Скорцени, когда в кабинете появился его адъютант, — вам известен такой сотрудник СД — фон Норген? Оберштурмфюрер фон Норген.

— В какой-то степени. Знаю, что служит в шестом управлении, то есть в зарубежной разведке; что происходит из швабских дворян и увлекается всевозможными восточными ритуалами.

— Да вы — неисчерпаемый кладезь знаний, Родль! Завтра, к одиннадцати утра, этот швабский самурай должен быть у меня, со всеми материалами, которые у него имеются по группе кадетов школы СС, которых готовили для работы в Маньчжурии, по посольству Маньчжоу-Го, японской агентуре и русской белоказачьей эмиграции во главе с генералом Семеновым.

— Это имя не раз всплывало во время вашей встречи с генералом Красновым, — напомнил своему шефу Родль.

— Русские фамилии я запоминаю еще труднее, нежели японские.

— И все же одно из них стоило бы вспомнить, — посоветовал адъютант. — Речь идет о японском военном атташе генерале Комацу[7]. Если прикажете, я готов…

— Подобного приказа не последует до тех пор, пока не прояснится цель наших маньчжурских блужданий.

— Тем более что японцы очень подозрительно относятся к любому проявлению нашей разведкой интереса к Маньчжурии, или к Тибету.

В одной из газетных статей, которые рекомендовал Курбатову для чтения инструктор диверсионной школы «Асано», о бойцах диверсионной группы Скорцени было сказано, что «первый диверсант рейха» подбирал и приближал к себе не только «истинных профессионалов войны, которые умело и храбро делали свое солдатское дело». Нет, он предпочитал идти на задание только с теми, кого считал еще и романтиками… войны, кто сумел воспитать в себе этот дьявольский романтизм.

О статье этой Курбатов вспомнил сейчас не случайно: в свое время она позволила ротмистру взглянуть на себя как бы со стороны, а главное, сформировать в своем представлении идеал солдата, тот идеал — истинного профессионала и романтика войны, к которому он теперь стремился. Именно в этом идеале князь нашел объяснение всему тому «фронтовому безумию», как именовал его командир группы Гранчицкий, которое подталкивало его к осуществлению совершенно невероятных поступков. Гранчицкий тоже был лихачом, но осознавал, что его лихачество не может быть подкреплено той силой и яростью, той мощью нервов и тем холодом рассудка, которыми оно подкрепляется у князя Курбатова.

— И все же я видел какого-то человека, — вдруг опять донесся до ротмистра тонкий, почти детский голосок.

— Да ни черта ты, корешок, не видел! — раздраженно парировал ему простуженный и тоже неокрепший баритон. — Показалось, и все тут. Возвращаться надобно.

— А если это диверсант? Что тогда?

— Если диверсант, то давно за кордон ушел. Ты же не собираешься преследовать его до самого Пекина?

— Так ведь могут спросить, товарищ сержант, почему не стреляли, не попытались задержать.

Сержант не ответил; вопрос и в самом деле был не из простых.

«Наконец-то на арене появились достойные противники, — поиграл желваками Курбатов, сжимая в левой руке пистолет, а в правой нож. — Так что принимай бой, гладиатор!».

Преследователи были где-то рядом, за плоской, похожей на изодранный штормами парус, скалой. Как раз в том месте, где узкая, блуждающая между валунами звериная тропа описывала большую дугу, по которой пограничникам или охотникам, — кто бы они там ни были — придется топать еще минут пять.

— Это мог быть кто-то из промысловиков, — вновь заговорил сержант, смущенный подлостью вопросов своего напарника.

— Не похоже. Я видел его еще вон на той скале, когда вы отстали. Что на ней делать охотнику? Тем более что сюда, под границу, охотники обычно не суются.

— Почему сразу же не предупредил меня, корешок?

— Так ведь надо ж было убедиться.

— Время тебе надо было упустить, корешок. Провинился ты, Колымахов, основательно провинился. Только вздумай после этого докладывать, что я, мол, не проявил бдительности!

— Да при чем тут: докладывать — не докладывать?! Не думал я, что этот бродяга двинется в сторону границы. И потом, пока вы подошли, он уже исчез.

— Вот и пошарь теперь биноклем по склону.

— Зачем по склону, если он где-то здесь, рядом. Я уже нюхом чувствую, что неподалеку окопался.

— Если только тебе не почудилось, корешок, — уже более спокойно, примирительно, попытался завершить этот разговор сержант.

Теперь Курбатов не сомневался, что это — пограничный наряд и что за скалой их только двое. И уж совершенно ясно было, что по ту сторону ущелья, на горе, один из пограничников мог видеть только его. Правда, солдату трудно сейчас поверить, что диверсант сумел так быстро спуститься с горы, переправиться через ручей и снова подняться на возвышенность. Однако поверить все же придется.

Конечно же ротмистру ни на секунду не следовало показываться на плоской оголенной вершине горы. Но если он и совершил такую ошибку, то лишь потому, что на северном скате возвышенности, в небольшой трещине, пришлось хоронить и маскировать тело ротмистра Гранчицкого.

Весь путь к Чите и обратно князь прошел, тая в себе недовольство тем, что полковник Родзаевский назначил старшим группы не его, а ротмистра Гранчицкого, хотя именно он, Курбатов, был заместителем предыдущего командира, подполковника Ульчана. Причем сделал это полковник за день до выступления.

Когда стало ясно, что Ульчану придется лечь в госпиталь, чтобы залечить неожиданно вскрывшуюся рану, Нижегородский Фюрер, как именовали Родзаевского, несколько дней не решался назначать нового командира, хотя никто в группе не сомневался, что им станет Курбатов. Однако Родзаевский, для которого успех этого рейда был не только актом престижа, но и важным аргументом в пользу существования своей школы, остановил выбор на — как он считал — осторожном и основательном ротмистре Гранчицком, служившем к тому же в армии Колчака начальником одного из отделов контрразведки.

Если бы в группе не было Курбатова, Гранчицкий наверняка так и остался бы в памяти всех, кто его знал, осторожным и покладистым. Но в князе он вдруг почувствовал соперника, поэтому с первого же дня «даурского похода» навязал ему борьбу за лидерство. Уступая Курбатову буквально во всем: в силе, ловкости и выносливости, в диверсионной подготовке, а равно в выдержке, меткости и конечно же в родовитости происхождения, — командир вдруг сорвался, его заело, повело. Где только можно было, в пику «казачьему князю» Курбатову, он пытался демонстрировать храбрость и удаль, бессмысленно рискуя при этом собой и людьми…