мне интереса и не оставили всякую осторожность. Кажется, они даже замечать меня перестали, потому как, не скрываясь более, вели при мне разговоры на темы, которые ни за что не стали бы обсуждать в присутствии меньшей и глупейшей из служанок. Я была для них вроде шелудивой собаки, что лишь из необъяснимой милости не погнали со двора после смерти прежнего хозяина, но брезгуют пускать к очагу. Положение унизительное, но порой весьма полезное, если вы понимаете, о чём я…

Приближалась ночь начала третьей осенней луны4, время ежегодного большого пира, когда люди должны собираться вокруг своего короля и до утра жечь костры, петь, пить, и танцевать, отринув сон. Мачеха с сёстрами всегда любили и с нетерпением ждали эти игры да гуляния, блеск да удовольствия, пиры да угощенье5, но такими, как в тот раз я их ещё ни разу не видела, словно ошалели все трое! Не потребовалось особой хитрости, чтобы вскоре подслушать, от чего они так головы потеряли. Оказалось, по долине прошёл слух, дескать, захотелось владыке присмотреться к девушкам своего королевства, какая из них других красивее, какая умнее, у какой голос слаще, а у какой платье богаче. Мудрое решение, если хочешь разом оценить богатство и благополучие своих вассалов, что и говорить. Ну а поскольку сын нашего достославного короля как раз принял оружие и вошёл в возраст, когда впору подыскивать невесту, даже таким тупицам, как мои сёстры нетрудно оказалось сложить одно с другим, да сделать выводы. Вот и носились теперь они, как угорелые, с ног сбивались, готовились к королевским смотринам. Как будто им было на что надеяться, право слово!

Ха! Поверьте, если бы вы их видели, смеялись бы сейчас ещё громче!

Но, если должным образом постараться, можно и овцу нарядить так, что глаз не отведёшь, а уж мачеха знала толк в этих штучках и старалась она, как никогда в жизни. Самые лучшие ткани, самые яркие ленты, самое тонкое кружево пустила она на платья сестёр, самые дорогие украшения звенели на их руках и шеях да сверкали в их ушах, самая тонкая кожа пошла на их туфли. Одну сестру мачеха неделю держала на хлебе и воде, строго наказав гнать её из кухни в неурочное время, так что, у неё всё время урчало в животе и был несчастный вид; вторую – наоборот, неделю до тошноты кормила сливками с мёдом, но всё равно в итоге пришлось пихать шерсть ей в лиф и румянить щёки ягодным соком. Ну и уморительно же было за всем этим наблюдать!

Конечно, я тоже готовилась к празднику, как иначе. Только я действовала тихонько и без суеты. Приготовила нужные травы, одни, чтобы без труда отмыть с кожи копоть и сажу, другие чтобы ополоснуть спутанные колтуны и снова превратить их в мягкие локоны, третьи – чтобы кожа моя стала нежной, словно у младенца и пахла слаще, чем цветущий луг, почистила материны лучшие наряды, что в тайне от всех хранила вместе с некоторыми её украшениями в сундуке, закопанными в землю за амбаром, подшила чистую подкладку на старый засаленный плащ, в который, обычно куталась холодными вечерами, и под ним скрыла своё преображение до поры, пока не окажусь в пиршественном зале короля. Думала, как предстанем мы перед его величеством, скинуть эту тряпку, открыв свой истинный вид. Это непременно привлекло бы всеобщее внимание и тогда можно было рассчитывать обратиться к королю с просьбой о справедливости, благо, доводами и доказательствами я к тому времени запаслась с лихвой. План был лучше некуда, так мне казалось, но я допустила одну оплошность – недооценила коварство мачехи.

Когда настала пора выезжать со двора и я, накинув старый плащ, пристроилась в телегу в конце процессии, эта старая гадина вдруг объявила, что я не имею права отправиться на пир, не завершив перед тем порученную мне дневную работу, как велит обычай. Мол, ещё утром просыпала она в золу очага две полных миски с горохом и чечевицей, да наказала мне убрать, а я и забыла. Со смехом велела она мне возвратиться и выбрать зёрна, да притом ещё отделить их друг от друга, чечевицу в одну миску, горох в другую. Все только ахнули, в ужасе от предназначенной мне доли, ведь известно, что если кто не явится на праздничный пир в эту ночь, то будет проклят он и утратит к утру разум, а вскоре и жизнь.6 Но никто не посмел возразить мачехе или оспорить её приказание, чем каждый, из присутствующих там, навеки заслужил моё презрение.

Делать было нечего, пришлось мне вернуться в дом. Надо ли говорить, что я места себе не находила от досады?

Умирать-то я, положим, не собиралась, обитателей холмов тоже не страшилась, хоть в глубине своего сердца и не верила уже в их существование, но исправно приносила им дары, как научила когда-то матушка, да и за разум свой была спокойна. Но упустить такой шанс свершить долгожданную месть! Я чуть не разревелась от обиды! Однако слезами дела не поправишь, пришлось взять себя в руки и немного поразмыслить над тем, какими ещё путями можно было бы попасть на пир и свершить задуманное. Лошадей, даже самых дрянных, во дворе не оставили, однако мачеха не подумала угнать быков да коз, так что под рукой у меня всё ещё была скотина, что сгодилась бы в упряжь.

Дождавшись, когда процессия мачехи скроется из виду, я стремглав побежала на хозяйственный двор, собираясь взять из хлева самого лучшего быка, чтобы запрячь его в повозку и отправиться вслед за всеми ко двору короля. Надо сказать, в отцовском хозяйстве было из чего выбрать! Но я точно знала, который из быков мне нужен – любимец и гордость покойного батюшки, огромный бурый зверь, на чьей спине я трижды могла бы перекувыркнуться и не упасть, так она была широка.

Немало усилий потребовалось мне, чтобы вывести Бурого из его стойла, ещё больше угощения и ласковых слов, чтобы он позволил надеть на себя ярмо и затянуть ремни, и я уже уверилась в успехе, когда, взявшись за оглобли единственной, остававшейся во дворе телеги, поняла, что старания мои пропали даром. На обоих колёсах были сломаны оси.

Вот-Вот! У меня тогда тоже словечко вырвалось! Только разве ж это поможет?

В конце концов, я была всего лишь девчонкой, мне и на то, чтобы запрячь Бурого сил-то едва хватило, где уж там было повозку чинить, только всю ночь