Днем пятичасовой экспресс увозил его в Бордо. Накупив конфет и пирожных, он звонил в дверь снохи. В коридоре слышалась беготня; дети кричали: «Дядя Ксавье приехал!» Маленькие ручки наперебой хватались за дверной засов. Они цеплялись за его штаны, вырывали у него свертки.

— Я прошу вас простить меня, Ксавье, — говорила Бланш Фронтенак, спохватившись. — Правда, простите, я не всегда могу сладить с нервами. Вам нет нужды напоминать мне, какой вы дядя для моих малышей…

Он, как обычно, казалось, не слышал — по крайней мере не придавал ее речам никакой важности. Он ходил взад и вперед по комнате, обеими руками приподняв полы куртки, с тревогой таращил глаза и только шептал про себя: «Если не сделаешь всего, не сделаешь ничего»… Бланш опять убедилась, что сейчас затронула в нем что-то самое сокровенное. Она вновь попыталась его утешить: он совершенно не должен, говорила она, жить в Бордо, если предпочитает Ангулем, и торговать лесом на клепки, если ему не по нраву это занятие.

— Я знаю, что контора у вас маленькая, дела в ней немного… — продолжала она.

Он снова взглянул на нее с тоской, словно испугался, что его видят насквозь, а она пыталась его уговаривать, но добилась разве что притворного внимания. Она была бы так рада, если бы он доверился ей, — но перед ней была стена. Со снохой он не разговаривал даже о прошлом, и особенно о Мишеле. Эта дама — мать, опекунша последних Фронтенаков, которую он в этом качестве уважал, оставалась для него девицей Арно-Микё, человеком достойным, но посторонним. Она разочарованно замолчала и опять рассердилась. Скоро ли он уже пойдет спать? Он сел опять, поставив локти на тощие ляжки, и стал ворочать кочергой в камине, как будто был один.

— Кстати, — сказал он вдруг, — Жаннетта просит прислать отрез материи: тете Фелиции нужно демисезонное платье.

— А! — ответила Бланш. — Тете Фелиции! — И, обуянная неведомо каким бесом, она сказала: — О ней мы с вами должны серьезно поговорить.

Наконец-то она заставила его вслушаться! Вытаращенные глаза уставились прямо на нее. Куда еще метит эта мрачная женщина, всегда готовая на тебя напасть?

— Признайтесь, нет никакого благоразумия в том, чтобы платить трем слугам и садовнику в услужении несчастной слабоумной, за которой гораздо лучше ходили бы, а главное — следили бы в богадельне…

— Тетю Фелицию — в богадельню?

Она добилась того, что он вышел из себя. Жилки на его щеках из розовых стали лиловыми.

— Пока я жив, — крикнул он писклявым голосом, — никогда тетя Фелиция не уедет из семейного дома! Никогда не будет нарушена воля покойного отца! Он никогда не разлучался с сестрой…

— Полноте! Он уезжал из Преньяка по делам в понедельник, а возвращался из Бордо только в субботу вечером. Ваша покойная матушка должна была одна терпеть тетю Фелицию.

— Она это делала с радостью!.. Вы не знаете законов нашей семьи… она даже и не заикалась… Это же сестра ее мужа…

— Вы так полагаете… а со мной покойница была откровенна… она говорила мне, каково быть целыми годами наедине со слабоумной…

Ксавье в ярости закричал:

— Никогда не поверю, что она жаловалась — тем более вам!

— Дело в том, что свекровь меня признала; она любила меня и не считала меня посторонней.

— Оставимте моих родителей, будьте любезны, — отрезал он. — Фронтенаки никогда не касались денежных вопросов, когда речь идет об обязанностях перед родными. Если вы находите половинную долю содержания Преньяка чрезмерным для себя расходом, я готов взять на себя все. Кроме того, вы забываете, что тетя Фелиция имела право на наследство моего деда, с чем мои родители при разделе имущества никогда не считались. Покойный отец, к сожалению, совсем не думал о требованиях закона.

Задетая за живое, Бланш больше и не пыталась скрыть то, что держала в уме с самого начала спора:

— Я хотя и не из Фронтенаков, но дети мои, надеюсь, должны вносить свою долю на содержание двоюродной бабки и даже обеспечивать ей до смешного дорогостоящий образ жизни, которым она пользоваться не в состоянии. У вас такая фантазия — я не спорю. Но я ни за что не допущу, — продолжала она, повысив голос, — чтобы они стали жертвами этой фантазии, чтобы из-за вас их жизнь оказалась испорчена…

Она остановилась, чтобы подготовить эффектную концовку; он не понимал, куда она клонит.

— Неужели вы не боитесь, что об этой слабоумной пойдут толки, что заговорят о ее сумасшествии?

— Вот еще! Да ведь всем известно, что у этой несчастной голова раздавлена щипцами.

— Это было известно всем в Преньяке в пятидесятые годы. Вы думаете, у нынешнего поколения такая долгая память? Нет, дорогой мой, не мечтайте. Имейте мужество поглядеть правде в глаза: вот что вы на себя берете. Вы настаиваете, что тетя Фелиция должна жить в родовом гнезде, хотя в этом доме она никогда не выходит с кухни, чтобы у нее была прислуга, за которой никто не следит, которая, может быть, дурно относится к ней… А платить за это придется тем, что перед детьми вашего брата, когда настанет время женить их, затворятся все двери.

Она одержала победу — и уже сама ее испугалась. Ксавье Фронтенак был убит. Тревогу свою Бланш, конечно, не разыгрывала нарочно. Она уже давно думала, какой опасности подвергаются ее дети из-за тети Фелиции. Но до этого было еще далеко и не так уж, пожалуй, страшно, как она говорила… Ксавье с обычным своим простодушием сложил оружие.

— Об этом я, право, не думал, — вздохнул он. — Простите меня, Бланш, — что до детей, мне всегда не хватает ума…

Он ходил по гостиной, шаркая присогнутыми ногами. Ярость Бланш разом унялась; она уже сама себя ругала за свою победу. Нет же, подумала она, может быть, все еще и уладится. В Бордо про тетю Фелицию никто не знает, жить она будет не вечно, а забудут про нее скоро. Ксавье был мрачен; Бланш сказала ему:

— Впрочем, многие думают, что она в детстве упала — это как раз и есть мнение большинства. Пожалуй, сумасшедшей ее никогда не считали, но могут же так подумать потом… Надобно же предупредить опасность… Не огорчайтесь так, друг мой. Вы же знаете: я увлекаюсь, я все преувеличиваю… Уж такая я есть.

Она расслышала: у Ксавье одышка. Отец и мать его умерли от сердечного приступа. «Я его чуть не убила!» Он снова, сгорбившись, присел к камину. Она совладала с собой, закрыла глаза; длинные иссиня-черные ресницы смягчили ее недружелюбное лицо. Ксавье не подозревал, как, сидя с ним рядом, корила себя эта женщина, как унывала, что не может себя пересилить. Раздался невнятный детский голосок: мальчик бормотал во сне. Пора спать, сказал Ксавье; он еще поразмыслит об их сегодняшнем разговоре. Она принялась его уверять, что сразу решать не нужно, успеется…

— Нет-нет, надобно поторопиться: это ведь касается детей.

— Не беспокойтесь же так! — поспешно воскликнула она. — В чем бы я вас ни упрекала, все равно в мире нет другого такого дядюшки…

Он развел руками; должно быть, это значило: «Вы не все знаете»… Да, он и сам упрекал себя — она не знала в чем.