Палуба опять дрогнула, как будто судорога пробежала по шкуре громадного животного.

Воклен улыбнулся и пожал плечами:

— Приказывай, пусть спускают.

Чувствовалось, что он не считает это решение правильным, но не хочет принимать на себя ответственность за принятие другого.

Уже приготовившиеся к неизбежной гибели подданные католического короля, узнав, что им предоставляется шанс на спасение, проявили чудеса расторопности, буквально через несколько минут три сохранившие относительную плавучесть шлюпки покачивались на волнах. В них градом сыпались с накренившегося борта пленники. Никто и не подумал предоставить им веревочные лестницы, они ломали ноги, барахтались в воде, цеплялись исцарапанными руками за дырявые борта, но были при этом счастливы.

— Пожалуй, нам тоже пора отправляться, — сказал Ибервиль.

По его команде часть корсаров начала грузиться в шлюпки с борта «Мести».

Вскоре на палубе гибнущего галиона остались лишь Воклен, Ибервиль и Ферре.

— Еще несколько минут — и у нас появится шанс отправиться на дно с этой испанской развалиной, — напряженно усмехнулся последний.

— Ненасытный, — пробормотал Ибервиль.

Бывший сборщик налогов был спокойнее других, он слишком хорошо знал капитана и был уверен, что у него нет желания погибать именно сегодня.

И он оказался прав.

Когда галион потрясали последние предсмертные судороги, когда вода вокруг него сделалась сладкой от растворяющегося сахара и большинство корсарских шлюпок отошло от предполагаемого места водяной воронки примерно на полукабельтов, из дверей кормовой каюты появился Олоннэ. Выглядел он довольно странно. Одежда его несла на себе следы бурного любовного приключения, и это было как раз неудивительно, зато окровавленная сабля в руках могла бы озадачить человека, не слишком хорошо знакомого с привычками капитана.

— Ну, слава Богу, — прошептал Ферре. Хотя, как выяснится через несколько минут, как раз ему не надо было бы спешить радоваться.

Загадочно и удовлетворенно улыбающийся Олоннэ прыгнул в шлюпку, благо борт тонущего галиона уже не слишком возвышался над нею, и гребцы тут же ударили веслами о воду.

Сабля капитана была окровавлена, но никто из сидевших в шлюпке не спросил его, почему бы это. Все прекрасно знали, что капитан Олоннэ страдает особого рода сексуальной брезгливостью. Большинству мужчин бывает неприятно знать, что женщина, с которой он оказался в постели, когда-то дарила своим вниманием других мужчин; капитан «Мести» не мог смириться с мыслью, что какая-то женщина, переспавшая с ним, может впоследствии оказаться в объятиях другого любовника. До такой степени не мог смириться, что принужден был убивать всех женщин, с которыми переспал.

Олоннэ вытер лезвие о рукав своего камзола.

Никто не решался заговорить с ним. Впрочем, и так все было ясно. Олоннэ начал задавать вопросы сам. Он первым делом поинтересовался, как его подчиненные обошлись с пленными испанцами.

— Посадили в шлюпки и отправили на все четыре стороны.

Благодушное выражение лица капитана сменилось удивленным.

— Живых?

По спине канонира Ферре побежала струйка испуганного пота, горло его перехватило.

— Да. Шлюпки у них дырявые.

— Всех отпустили живыми?

— У них почти нет весел, а до ближайшего берега два дня пути, — пытался оправдываться канонир, но с ужасом понимал, что оправдаться ему не удастся.

— Это ты их решил отпустить?

— Одного мы взяли с собой. Это сын владельца этого судна, Мануэль де ла Барка. Он брат тех двух девушек… — Ферре замолчал, не закончив фразу. Больше не имело смысла говорить.

— Ферре!

— Да, капитан.

— Ты же знаешь, что я уже семь лет воюю с испанцами. Что я уже семь лет убиваю каждого испанца, попавшего ко мне в руки, но еще далек тот час, когда можно будет сказать, что я рассчитался с ними.

— Нельзя же убить всех испанцев… — растерянно развел руками канонир.

— Но стараться надо. Ты меня понял?

— Но ты же сам сказал, чтобы мы поступали с ними, как нам покажется правильным.

— Надо было понять, что я всего лишь предлагаю вам выбрать способ казни. Утопить или повесить.

Канонир опустил голову.

— Встань, Ферре.

Канонир встал, пряча глаза от пристального синего взгляда.

— В мои планы не входит, чтобы испанцы подумали, что Олоннэ смягчился, что впредь он будет щадить своих испанских противников. Я не хочу, чтобы они стали бояться меньше, чем боялись до сих пор. Сейчас ты, Ферре, поплывешь за ними и сообщишь им, что ничего не изменилось; я буду, как и прежде, убивать каждого кастильского выродка, который попадет мне в руки.

С этими словами Олоннэ ударом кулака свалил канонира в воду.

Действие этой главы начинается за семь лет до вышеописанных событий.

Городок Ревьер, расположенный неподалеку от порта Сабль-д'Олоннэ, пожалуй, самый живописный на всем вандейском западе Французского королевства. Историческая его судьба сложилась весьма счастливо: за всю шестивековую историю своего существования он ни разу не подвергался изнурительным осадам и чрезмерным разграблениям. В окрестностях его бродили тучные, как принято выражаться, стада, расстилались пшеничные поля и виноградники. Население, хотя и состояло по большей части из гасконцев, широко прославившихся своим горячим нравом, было трудолюбивым и богобоязненным.

Несмотря на все вышесказанное, Ревьер вряд ли бы обратил на себя наше внимание, когда бы не одно обстоятельство: в нем в 1629 году поселился некий Огюстен-Антуан Hay, одноногий инвалид. Ногу он потерял на полях Тридцатилетней войны[3], полыхавшей тогда на полях Европы. За свой героизм и воинскую сообразительность он заслужил большую признательность маркиза де Мейе-Брезе, племянника великого, проницательного и непобедимого кардинала Ришелье. Признательность эта выразилась в известной сумме денег, ее хватило на то, чтобы приобрести водяную мельницу и хороший участок земли в таком тихом, уютном местечке, как городок Ревьер.

Ришелье не дожил до победы в Тридцатилетней войне, но, несмотря на это, его идеи «европейского равновесия» и «естественных границ» были полностью реализованы его преемниками. Угроза испано-австрийской и папской гегемонии на континенте была устранена. Мазарини унаследовал не только любовницу своего предшественника, но и его политику, и вскоре произошло приращение территории королевства за счет Эльзаса и Лотарингии, Артуа и Руссильона.