знаешь, что он стал катализатором для моего состояния. Тем более будет грехом не ударить в лицо человека, который только и делает, что говорит о добродетелях.

Я перевернулся на спину и выдохнул в воздух паучий комок моего дыхания, а он сразу же улетел к небу и всосался в ближайшую звезду; как и я, он тоже трусливо сбежал.

— Этот тип, он на то и препод по философии в этом злачном месте на краю страны, что беспросветно туп. А самое ужасное в нём то, что я проиграл ему. Этот ублюдок нанёс мне поражение. От одной только мысли об этом у меня кружится голова. Если бы я ел хоть что-то за последние дни, то меня бы снова стошнило, но из меня ушла даже последняя желчь, и кровь умерла внутри вен — мы теперь с тобой вдвоём остались.

— Где же ты увидел между вами сражение? Он просто поставил тебе зачёт по дисциплине.

— А-а, иди ты. Сама же всё понимаешь, но заставляешь меня унижаться снова и снова. Снова и снова! Я ведь только и думал, как размозжить его череп о край стола, а он… чёртов лицемер! Мне надо было просто, чтобы он показал мне свою неприязнь, просто чтобы он сделал что-нибудь: не допустил к зачёту, сказал, что я его разочаровал. Хоть что-нибудь! Он мог сделать хоть что-нибудь? Мог ведь. Но нет, нет, ему надо было, вопреки всему, дать мне эту унижающую пощёчину, проявить эту доброту.

Я уже не лежал, а ходил по округе, пьяно шатаясь и бросаясь матом на фонарные столбы и оледенелые машины, в то время как Эди молча шла за мной и улыбалась.

— Они все это делают. Я просто стараюсь быть для них злым, хочу заставить их страдать и вести себя низко, жалко. Хочу, чтобы они ненавидели меня, мне это надо. Я хочу видеть уродливые лица, застывшие, как маски театра кабуки, в ещё более уродливых эмоциях и чувствах. Хочу видеть их в крови друг друга, дерущихся над трупами собственных надежд и мелких радостей, которыми они удовлетворяют свои неискушённые мозги. Я не знаю почему, но мне до слёз нужна ненависть и низость.

— Зачем?

— Я не знаю, я просто летучая мышь, которая существует для боли других.

— Зачем?

— Я не знаю.

— Зачем?

— Я не вижу солнца, мне кажется, что я не вижу солнца.

— Сейчас ночь.

Я молчу.

— Скажи: зачем?

— Что? Ах… Я не знаю… наверное, назло. Они всегда говорят мне, что я хороший, что я добрый, а ещё: «Мы все просто устали». Ха-а-а. Мне хочется, чтобы это тяжелое самоощущение во мне соответствовало реальности. Чтобы внутреннее уродство было в гармонии с внешним. Я чувствую, как с каждым днём всё быстрее качусь в ад. И все люди, что считают себя моими близкими, на цепях летят туда вместе со мной. Я как поводырь для жатвы преисподней. Интуиция подсказывает мне, что единственный способ удовлетворить богов — ненавидеть. Все святые горят в аду.

— Ты знаешь, что все эти люди, твои «близкие» — бесы?

— Почему же?

— А кому ещё так рьяно надо в ад? Они ведь крутятся мотыльками вокруг тебя, хоть и прекрасно знают, куда попадут вместе с тобой. Это их выбор.

Мы замолкли, ведь говорить больше было не о чем, и в молчании я засмотрелся на луну. Её вид принёс мне воспоминания о том, как почти год назад она также лежала тяжёлой гирей над чудовищем чёрной воды. Я хорошо помню этот величественный вид. Передо мной все ещё так странно и страшно нависает эта чернеющая гладь: гигантская, невыносимо огромная и ровная, будто порезанная. Монструозное полотно, на котором вместе были Луна и Байкал. Её тусклый свет оставлял на теле озера шёлковую прядь, которая так драгоценно блестела серебром под моими ногами. Прекрасный вид. Будто мы вдвоём с Эди вошли в то озеро, и только прядь её волос всплыла наверх… Тогда этот образ отчасти привёл меня в чувства и подарил странное, наркотическое удовольствие. Теперь же, лишь ненадолго вернувшись к тому виду, я дёрнулся и достал из кармана ручку, а вот листка нигде не было. Так что я торопливо записал несколько идей на руку, где главным был образ лунной дорожки, как дорожки кокаина. Я записал это, а потом растерянно упал на землю и задумался. Первую секунду или две я был доволен, и эти слова казались мне милыми: «Пустить по венам волосы луны…», но затем мне стало страшно: что, если это пошло? Что, если это избито? Был ли смысл в этом поэтическом па? Какая глупость. Мне стало стыдно одновременно и за свои поэтические таланты, и за свою неуверенность, и за то, что я вообще думал о том, как это будет выглядеть со стороны. Я снова вернулся к своей реальности.

В это время, когда, опечаленный и утомлённый, я рисовал замёрзшим пальцем на снегу луны и Байкалы, надо мной нависла фигура. Это была не Эди, и это напугало меня: вдруг передо мной встал демон или же прохожий, который по моим плечам тут же разгадал всю мою низость и душевное уродство? Пурпурный плащ колыхался перед глазами, как платье смерти. Однако когда я поднял глаза наверх, то расслабленно улыбнулся: это была не смерть и не живой человек. На вид лишь пьяный юноша с печально-безумным лицом и косыми от пьянства очами, но я не был так глуп, чтобы поверить своим глазам. Передо мной стоял Дионис, а за его спиной металась сотня ярких звёзд — вакханок. Его пальцы протягивали мне сигарету, которую я с благодарностью принял. Мне хотелось знать, что он тут делает, но не успел я даже выпустить из-под зубов дым, как он уже ответил:

— Я тут бродил, дал опьяниться старику из 28-ой.

— Тебе стоило дать ему умереть. Для него уже поздно искать покоя в водке да вине.

— Думаю, никогда не поздно, пока ты ещё жив. Как иначе вам — людям — переживать свои жизни? Не пьют только дураки, которые не понимают, что жить для вас — проклятие, и нет в этом никакой ценности. Вы самые несчастные существа на планете, самые безнадёжно оставленные, так что не пить для вас — просто глупость. Поэтому надо успеть за прожитый день схватить как можно больше хмеля и сжечь в нём как можно больше своего печального существования. Знаешь, моим любимым ребёнком был Бодлер, он хорошо написал: «Всегда нужно быть пьяным. В этом всё: это единственная задача. Чтобы