Генри охватило странное спокойствие… и чувство вины за это спокойствие. Но в палате было сумрачно, и его брат лежал абсолютно тихо. Он слышал, как Франклин дышит – ритм его дыханию задавал аппарат, который беззвучно работал за изголовьем.

В единственном окне палаты отражалась лампа, горевшая над кроватью, – это мешало видеть, что творится за стенами больницы. Иногда Генри подходил к окну и прижимался лбом к холодному стеклу, чтобы выглянуть на улицу. С течением времени он стал делать это все чаще и чаще. Ему нужно было напоминать себе, что эта комната – не весь мир.

Перед самым рассветом пришла медсестра сменить повязку на культе.

– Может, выйдешь на минутку? – спросила она.

Генри покачал головой. Он хотел остаться. Хотел видеть все.

– Я бы на твоем месте вышла, – сказала сестра.

Она вывела его в коридор и дальше, за угол, а там усадила на кожаное кресло у дежурного поста. Он оперся затылком о стену и закрыл глаза.

И увидел, как они с братом, подтягивая на плечах рюкзаки, шагают через Ворота и все выше, выше, прямо к Лезвию Ножа, и Франклин оборачивается к нему и говорит: «Я знал, что ты сможешь. С самого начала знал», – и Генри кивает, потому что тут и не надо ничего отвечать.

На следующее утро, придя в больницу, родители нашли Генри спящим в кожаном кресле. Одна из сестер укрыла его куцым полосатым одеялом, и он съежился, пытаясь спрятаться под него целиком.

Они разбудили его и вместе вернулись в палату к Франклину. Там ничего не изменилось. Франклин лежит неподвижно. Те же прозрачная пластиковая маска и трубки. Его глаза закрыты. Дышит по-прежнему в такт с бесшумно работающим аппаратом. Заново перевязанная культя уже с пятном на конце. Генри показалось, он чувствует запах того, что испачкало повязку.

Разве только одно было по-другому: взошло солнце, и Генри видел, что делается за окном.

И его отец не побрился – такого, подумал Генри, не бывало еще никогда.

Луиза плохо перенесла известие, сказали ему родители. Когда они вернулись домой, она ждала их, держа в руках короткую записку, которую мать оставила для нее на кухне. Они сообщили ей, что случилось. Сказали, что Франклину отняли руку. Что у него отек мозга и врачи стараются лекарствами снизить давление. Что после этого будет проведено более тщательное обследование. Что надо изо всех сил надеяться на лучшее.

Тут Луиза уронила записку на каменный пол и бросилась наверх, в свою комнату.

Они слышали ее всю ночь, но она так и не открыла им дверь.

Не открыла она ее и утром, когда они уходили.

Мать взяла Генри за плечи и притянула к себе. Он не помнил, когда еще она так крепко его обнимала. И когда еще отец – который снова закрыл глаза и поднял руки к лицу – выглядел таким… пустым – как будто его душа покинула тело, и тело понимало, что она уже никогда не вернется назад.

Так они стояли втроем у изножья кровати, на которой тихо лежал Франклин. Такими их застал отец Бревуд. Так они продолжали стоять, пока он читал псалом: «В день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью и не опускается». Но когда он перешел к молитве: «Взгляни на раба твоего, Франклина Смита», – в животе у Генри заурчало. Громко. Потом очень громко.

– Простите, – сказал Генри, когда отец Бревуд закончил.

– Что бы ни случилось, дела мирские всегда требуют внимания, – ответил отец Бревуд.

Генри спустился в больничный кафетерий, чтобы перехватить чего-нибудь на завтрак. Там тоже было тихо, и от вымытого шваброй пола слегка пахло дезинфицирующим средством, точно кого-то стошнило и уборщица старательно устранила последствия. Он взял навощенный пакетик с апельсиновым соком и булочку без начинки – и то и другое, как он и рассчитывал, оказалось абсолютно безвкусным. Он откусывал булку маленькими кусочками и ел медленно. Спешить некуда, думал он: в палате наверху все равно ничего не изменится, хотя он не пожалел бы чего угодно, чтобы все опять стало так, как было до его дня рожденья.

Но он ошибался.

Генри понял это, как только открылись двери лифта и он ступил в коридор на этаже, где лежал его брат. Мимо него промчался врач в белом халате, а на посту дежурной сестры никого не было. Генри бегом кинулся к палате и, повернув за угол, увидел родителей. Они стояли перед дверью – мать держалась за отца – и заглядывали внутрь. Рядом с ними, придерживая обоих, стоял отец Бревуд. Тот врач, что бежал, протискивался мимо них в палату. А звуки, которые доносились оттуда, ужасные звуки…

Запах дезинфектанта из кафетерия подкатил к горлу, и Генри вырвало.

Когда Генри увидел Франклина в следующий раз, поперек груди у него была туго натянутая лямка. Правую руку тоже пристегнули к кровати. Генри в голову пришла мысль: левую руку пристегивать не понадобилось, потому что ее больше нет. Интересно, где она? Он снова подошел и сел к брату на кровать. Потрогал тугие лямки.

В палату опять вернулся доктор Джайлз. У Франклина был припадок, пояснил он. Мозг продолжает отекать. Теперь повреждения могут оказаться более обширными. Сканирование покажет, нужна ли операция, чтобы затормозить патологический процесс. Все посещения пока отменяются. Больного нельзя тревожить. Будем надеяться на лучшее.

Генри не мог сказать, шел ли день быстро или тащился устало, кое-как. Принесли результаты сканирования с заключением «неопределенная мозговая активность». После короткого совещания Франклина немедленно отправили на операцию, чтобы снизить внутричерепное давление. Ожидание длилось примерно вечность. Наконец его привезли обратно – голова обмотана ярко-белыми бинтами, глаза закрыты. Все следы крови на лице и ногтях исчезли.

– Иногда сканограмму бывает просто невозможно расшифровать как следует, – сказал доктор Джайлз. – Но через сутки нам станет известно больше. К тому времени мы проведем еще одно обследование.

И снова оставалось только сидеть на кровати брата, трогать пальцем тугие лямки.

Обед в больничном кафетерии. Толстый ростбиф с густым соусом. Кукуруза из банки, морковь из банки – одинаковые на вкус.

И все это как будто совсем не занимало времени, потому что времени вообще не было. Было только Теперь. В больнице, где прочно поселилась Беда.

Этим вечером Генри отправился домой вместе с родителями. Его удивило, что мир остался практически тем же, каким был до его отъезда в больницу. Удивило, что он сидит в знакомой машине, едет по знакомым улицам, вылезает в гараже, переделанном из бывшей каретной, идет в дом через заднюю дверь, поднимается по лестнице, заходит в свою комнату. Как это может быть, чтобы изменилось все и при этом не изменилось ничего? Он открыл окно, и в лицо ему пахну́ло чистым, соленым морским воздухом. Он слышал, как волны накатывают на черные утесы в бухте, одна за другой. Встающая луна ярко посеребрила испод облаков, отделив их от черноты.

Генри лег на кровать и нечаянно заснул.