Брута замялся. Если задуматься, ничего особенного голос не сказал. Просто говорил, и все. А вот общаться с братом Нюмродом было непросто: у наставника имелась неприятная привычка прищурившись смотреть на ваши губы и постоянно повторять несколько последних сказанных вами слов.

К тому же брат Нюмрод постоянно что-то трогал – стены, мебель, людей, – как будто боялся, что вселенная пропадет, если он перестанет за нее держаться. А еще у него было такое количество нервных тиков, что им приходилось выстраиваться в длинные очереди. Хотя для человека, прожившего в Цитадели целых пятьдесят лет, брат Нюмрод был не так уж плох.

– Ну… – начал Брута.

Брат Нюмрод поднял костлявую руку. Брута увидел на ней синеватые вены.

– Надеюсь, ты знаешь, что каждый верующий может слышать голоса двух типов? – осведомился наставник.

Одна бровь у него задергалась.

– Да, учитель, брат Мурдак рассказывал нам об этом, – смиренно признал Брута.

– Рассказывал вам об этом… Да. Иногда Он со свойственной Ему безграничной мудростью Господа выбирает человека и разговаривает с ним. Позднее этот человек становится пророком, – кивнул Нюмрод. – Хотелось бы надеяться, что ты в пророки не метишь. Гм-м?

– Нет, учитель.

– Нет, учитель… Но есть и другие голоса, – продолжал брат Нюмрод с некоторой дрожью. – Обманчивые, льстивые, убедительные… Голоса, которые вечно пытаются застать нас врасплох.

Брута несколько успокоился. Эта тема была более привычной.

О голосах такого типа знали все послушники. Правда, обычно эти голоса нашептывали о достаточно незатейливых вещах – например, об общей привлекательности ночных манипуляций и крайней соблазнительности девичьих тел. Но голоса, которые обычно слышал брат Нюмрод, представляли собой настоящую ораторию. Некоторые послушники посмелее любили вызывать брата Нюмрода на откровенный разговор о голосах, называя эти беседы крайне познавательными. Когда брат Нюмрод особенно распалялся, в уголках его рта появлялись беловатые капли слюны.

Брута стал внимательно слушать.

* * *

Брат Нюмрод был наставником, но не самым главным. Он всего-навсего приглядывал за небольшой группой послушников, в которую входил Брута. А были и другие наставники. Возможно, кто-нибудь в Цитадели знал, сколько наставников всего. Должен же быть человек, в обязанности которого входит знать все-превсе.

Цитадель занимала центр города Ком, расположившегося между пустынями Клатча и равниноджунглями Очудноземья. Она протянулась на многие мили, ее храмы, церкви, школы, опочивальни, сады и башни наползали друг на друга и вырастали друг из друга так, словно миллиарды трудоголиков-муравьев пытались одновременно построить бесчисленное множество муравейников.

На рассвете от дверей центрального храма ослепительным огнем отражалось солнце. Двери высотой в сто футов были выкованы из бронзы, и на них золотыми буквами в оправе из свинца были нанесены Заповеди. Всего Заповедей насчитывалось уже пятьсот двенадцать, и грядущий пророк, несомненно, должен был внести свою лепту.

Отраженное солнце освещало десятки тысяч истово верующих людей, трудившихся ради еще большего могущества Великого Бога Ома.

Вряд ли кто точно мог сказать, сколько верующих у Ома. Некоторые вещи достигают критических размеров. Но сенобиарх, он же верховный иам, был только один – это сомнению не подлежит. Плюс шесть архижрецов. И тридцать малых иамов. А еще сотни епископов, дьяконов, поддьяконов и просто жрецов. И послушников, как крыс в зерновом амбаре. И ремесленников, и скотоводов, и пыточных дел мастеров, и девственниц-весталок…

Одним словом, в Цитадели было место человеку любой профессии.

Даже мастерам задавать ненужные вопросы или проигрывать священные войны, и тем отводилось соответствующее место – в печах непорочности или ямах правосудия святой квизиции.

Место для каждого, и каждый на своем месте.

Солнце нещадно жгло храмовый сад.

Великий Бог Ом старался держаться в тени дынных листьев. Возможно, здесь он в безопасности, учитывая высокие стены и молитвенные башни, но осторожность никогда не помешает. Единожды ему повезло, не стоит еще раз испытывать судьбу.

Богу никто не молился, и в этом была его беда.

Сейчас он целеустремленно полз к старику, бросавшему лопатой навоз. Наконец он счел, что подобрался достаточно близко, чтобы быть услышанным.

И рек Великий Бог Ом:

– Эй, ты!

Никакого ответа. Ни малейшего намека на то, что бога услышали.

Тогда Ом вышел из себя и превратил Лю-Цзе в презренного червя, копошащегося в самой глубокой выгребной яме преисподней, – и разозлился еще больше, когда увидел, что старик по-прежнему мирно перекидывает лопатой навоз.

– Да заполнятся твои кости серой! Да возьмут тебя дьяволы бесконечности! – взревел бог.

Ничего особенного не произошло.

– Старый глухой козел, – пробормотал Великий Бог Ом.

* * *

Знать о Цитадели все-превсе очень трудно, однако вполне возможно, что такой человек все ж существовал. Всегда находится такой тип, который копит знания не потому, что ему нравится это занятие, а просто так, из жадности, подобно сороке, таскающей в гнездо все блестящее, или ручейникам, собирающим песчинки и веточки. И всегда найдется человек, который выполняет то, чем наотрез отказываются заниматься все прочие.

Третье, что бросалось в глаза при виде Ворбиса, – это рост. Ворбис был очень высоким – шесть с лишним футов, но вместе с тем настолько тощим, что казалось: какой-то ребенок сначала вылепил из глины нормального человечка, а потом раскатал его в трубочку.

Второе, что замечали в Ворбисе люди, – это глаза. Предками Ворбиса были члены пустынного племени, которые выработали особый метод затемнения глаз, причем не только зрачков, но почти всего глаза. Определить, куда он смотрит, было крайне трудно. Словно он вставил солнечные очки в само глазное яблоко.

Однако прежде всего внимание привлекал его череп.

Дьякон Ворбис был намеренно лыс. Почти все служители церкви сразу после посвящения в сан начинали отращивать волосы и бороды, в которых потом легко можно было потерять козла. Тогда как Ворбис брился. Череп его всегда блестел. И странное дело, недостаток волос, казалось, только усиливал его власть. Он никогда не угрожал, не пугал. Просто Ворбис вызывал такое ощущение, что его личное пространство распространяется на семь метров вокруг и что каждый приблизившийся к нему вторгается туда, куда вторгаться не стоит. Даже жрецы, которые были старше Ворбиса не только по годам, но и по званию, принимались извиняться, если им случайно приходилось прервать его размышления – каковыми бы эти размышления ни были.

О чем думает Ворбис, догадаться было почти невозможно, да никто его об этом и не расспрашивал. И наипервейшей причиной подобного отсутствия любопытства был тот факт, что Ворбис являлся главой квизиции и в обязанности его входило выполнять то, чем наотрез отказывались заниматься все прочие.