— Мадам, — сказал он, — правда ли, что у вас совсем не осталось свободных комнат?

— Мсье, — ответила Розье, немного стыдясь перед Сиской, — у нас есть только одна комната, там две кровати, и на одной из них кое-кто спит.

— Ну, тогда я пойду где получше, — сказал молодой человек, вставая.

— Где получше, о нет, нет, мсье! — завопила Розье, силой усаживая его обратно и жестом показывая на потолок, — та, что лежит там, не сможет нарушить ваш сон.

И Розье беззвучно зарыдала.

Молодой человек взял старуху за руку — за дрожащую руку, которую она рывками попыталась отдернуть. Он взглянул на Розье с тем горячим и почтительным состраданием, какое вызывают муки стариков; увидел ее покрасневшие от слез глаза; немое отчаяние, застывшее в искаженных чертах лица; сжатые и трясущиеся губы. Он подумал об этих словах: «Та, что лежит там, не сможет нарушить ваш сон», — и понял, что эта женщина только что перенесла непоправимую утрату, наверное, потеряла дочь, и после этого ей остается разве что богохульствовать, безумствовать или терпеть в жалкой покорности судьбе.

Молодой человек был молод, а молодость проводит дни свои в вышивании золотых кружев надежды.

Его не убедило, он не захотел верить, что та, лежавшая наверху, не в силах нарушить его покой. Он сказал Розье:

— Проводите меня. Я посмотрю эту комнату.

Розье разожгла маленький фонарь.

— Пойдемте, — сказала она, идя вперед и поднимаясь по первым ступенькам винтовой лестницы. Он пошел следом за ней. Лампа светила как раз так, чтобы он мог в красноватой и продымленной глубине видеть ее тощий силуэт — старуха иногда вдруг застывала, сотрясаясь от рыданий, а потом снова тяжело поднималась вверх.

Они дошли до верха лестницы. Лучик света пробивался из-под узенькой и низкой маленькой дубовой двери. Розье вошла в нее.

Войдя и осмотревшись, гость Розье обнаружил, что очутился в просторной комнате с высоким потолком, крепящимся поперечными балками, построенной веке в четырнадцатом. Высокие проемы окон, прорубленных в стене шириной в четыре фута; по паре каменных скамеек по обе стороны от проема живо напоминали о простых нравах тех давно прошедших времен, полных настоящей поэзии. Не хватало только седалищ, в те годы стоявших по окружности всего помещения, и сундуков, служивших одновременно и сиденьями, и дорожными сумками, куда запирались все богатства семьи. Примитивные скульптуры на возвышавшихся сваях широкого камина почти скрыты были многими слоями молочной извести, которыми их то тут, то там покрыли за четыре столетия несмышленые вандалы.

Ярко светила луна. Занавесок на окнах не было. Их заменяли ствол и ветви обнаженных тополей, уходивших во мрак синего неба, полного звезд, но не мешавших ясному лунному свету оттенять светлыми мраморными струями неровный пол комнаты.

Там стояли две кровати, одна — у окна, другая — у дверей, без занавеси.

У ее изголовья стоял стол, на нем возвышался ящик, прикрытый маленькой скатеркой, а к нему прислонено было распятие из красного дерева с вырезанными на кресте фигурой Христа и черепом. Две толстые желтые свечи, горевшие в высоких деревянных подсвечниках, освещали ложе, на котором полностью одетая женщина, казалось, спала последним сном под тяжелыми складками савана из плотной ткани. Там, где ткань закрывала грудь, лежала ощетинившаяся увядшими листьями сухая древесная ветвь. От свечей падали отвесные длинные тени и рельефные силуэты. Гость жестом спросил у Розье позволения приподнять саван, покрывавший Гритье.

— Да, да, — молвила Розье, — она будет казаться не такой мертвой.

Он медленно приподнял саван с той деликатной осторожностью, какую проявляют к мертвым, словно боясь причинить им боль. Сперва под маленьким белым чепцом он увидел низкий, умный лоб; потом черные, очень густые брови; веки, окруженные длинными ресницами; прямой нос с широкими прозрачными крыльями и линию бровей. Чуть ниже носа, совсем близко, был рот. Чувственные, слегка великоватые, но изящной формы губы сложены были в то, что древние называли луком Амура. Лицо янтарного оттенка, с крупными чертами, благородными и точеными, говорило о характере нежном, решительном, терпеливом, наивном и простодушном. Маленькие груди, круглые и упругие, обрисовывались под муслиновым корсажем. На ногах были тончайшие белые чулки и бальные туфельки из красновато-коричневой кожи, отливавшей золотом.

— Взгляните же, мсье, — вымолвила Розье, — взгляните на прекрасное мое сокровище, завтра земля пожрет его. Взгляните…

Но скорбь задушила ее, она уткнула лицо в передник, и даже несмотря на это, вопреки ее желанию, сквозь ткань слышались рыдания, походившие на хрипы. Были и минуты, когда ее рука безвольно падала вдоль тела вместе с передником, открывая взору лихорадочно горящее лицо Розье и большие устремленные в одну точку глаза, из которых текли безмолвные слезы.

Поль Гетальс, а пришедшего звали именно так, подумал, что надо бы прикрыть тело Гритье.

Розье не позволила ему сделать этого и, вновь придя в ярость, отбросив ткань далеко, насколько хватало сил, угрожающе встала перед ним:

— Кто разрешил вам скрывать ее от меня? — вскричала она. — Если мне хочется убрать подальше это сукно — так вам ли мешать мне взглянуть на мою дочь? Я хочу видеть ее, хочу посмотреть на нее, прежде чем она навеки уйдет! Полагаю, что и полиция не запретила бы мне этого.

Потом, указав на лицо дочери, аккуратно подняв чепец, чтобы отбросить назад всю густую копну темных волос, чье струение при свете отливало в рыжину, и смягчаясь, по мере того как чувства становились словами:

— У какой еще из девушек Гента, — причитала она, — такие же красивые волосы, такой чистый лоб, такой твердый дух, что скрывает этот мрамор, о бедная Гритье! А эти прекрасные глаза, они так часто посылали их бедной старой матери такие добрые, а то и лукавые взгляды. Ты ведь была балованное дитя, правда, Гритье? Неужели ты больше никогда не обнимешь меня, дочь моя, дочь моя, дочь моя? — И, отпрянув, Розье завыла: — Никогда больше, Гритье! — И она позвала ее: — Гритье! Вернись, Гритье, ведь я совсем одна. Гритье!

Но ничто не могло поколебать недвижность той, что лежала на ложе.

— Да, да, — повторяла Розье, словно безумная, обращаясь к кому-то, кого здесь нет, — да, да, — мой муж, вот кто ушел как предвестник, чтобы застолбить место там, в царстве червей. Она умерла, не успев ничего такого мне оставить, что я бы так же крепко любила, и замуж не успела выйти, а грудь-то вон какая, да и кровь тоже — они напоили бы младенца молоком крепче вина. А что за ножка, да есть ли еще девушка в Генте, что могла бы похвалиться такой же? Ведь совсем как у статуй, взгляните сами, и это зароют в землю, а какие-то крабы-уродцы будут ползать сверху. Скажите же, вы, — обратилась она на сей раз к гостю, — да разве этакий ладный господин навроде вас не хотел бы иметь такую девушку у себя в доме хозяйкой?

— И полагаю, очень бы хотел! — ответил тот.