мизинец. Наташка кинула в него чайной ложкой и заплакала, обняв банку, как куклу.

Мне тоже было ужасно жалко карасиков. Ведь они у нас особенные. Однажды дедушка и его товарищи спасались в лодке от лесного пожара. Чёрный дым плыл над рекой, и в нём кружились искры и лоскутья пламени. Дедушка вспомнил, что оставил ведёрко с карасиками под скалой, где они ночевали. Их было трое в лодке, три геолога. Не раздумывая, они стали грести обратно. Огонь шуршал и гудел по всему берегу, с рычаньем, как живой, бросался на сосны, а вершины скал были закрыты дымом. На плечо дедушке упала горящая ветка, прожгла ватник и опалила щеку и волосы. Он успел тогда спасти карасиков, не дал им свариться в таёжном пожаре. А теперь они могли погибнуть из-за несносного мальчишки.

Я стал торопливо заделывать дырку пластилином и ругал Наташку за то, что она дружит с этим злюкой и драчуном, и грозился оторвать ему уши. Буба куда-то убежал. Наверное, перетрусил.

«Теперь он побоится нос на улицу высунуть», — подумал я и вдруг снова увидел Бубу. Он появился из-за угла, еле волоча тяжёлое ведро, перевязанное мокрой рубашкой. Не смог его донести до окна, поставил на тротуар и сам сел рядом. У него тряслись руки и даже уши блестели от пота.

— Живая вода? С луной? Из пруда? — вытаращила глаза Наташка.

— Какая днём луна, — буркнул он.

— Наверное, он солнышка зачерпнул, оно ещё лучше, — несмело сказал я.

Буба открыл от удивления рот, потом кивнул:

— Ага.

Я вылил воду в аквариум и пересадил туда карасиков. Они разевали рты, будто задыхались.

Наташка до позднего вечера не отходила от них. И утром, проснувшись чуть свет, бросилась к аквариуму. Раннее солнце пронзило воду и разбежалось в ней радугой. Карасики тыкались носами в радугу и шевелили губами. А под окном на завалинке, неудобно свернувшись, спал Буба-Набей-Баржу.

Калоша

Герку всегда ловили на «слабо́».

— Слабо на четвереньках к доске выйти, — сказал ему Витька-вратарь.

Герка выпятил грудь:

— Мне? Слабо?

И когда его вызвал к доске учитель географии, встал на четвереньки и, потея от собственной храбрости, по-медвежьи заковылял между партами. Учитель попросил его той же походкой пройти к директору.

— Слабо влезть на телеграфный столб, — сказал ему Пека.

И Герка, обдирая живот, влез до половины столба. Потом три часа соскребал смолу с живота и коленок.

— Слабо забраться к Калоше за морковью, — сказали ребята, когда играли в футбол на пустыре.

Прозванная Калошей старуха жила в крайнем домике на улице Потерянной.

Герка запнул мяч в огород и обчистил полгрядки. Морковь была мелкая — хвостики, а не морковь. Погрызли её, погрызли и сбросали обратно в огород.

Из-за угла выскочила старуха с палкой. У неё не было одной ноги, и она подскакивала на самодельном протезе.

Мальчишки разбежались и попрятались.

Мимо проходил парнишка в матросской фуражке. Он тоже побежал от Калоши и упал. Старуха перевернулась через него.

— Тётенька, это не я! — завизжал парнишка.

Калоша напинала ему протезом.

Ребята обиделись:

— Невиновного-то за что пинать?

И решили навредничать Калоше.

Утром старуха вывела на пустырь серую козу Зойку. Привязала её у забора и пошла с удочкой к пруду. Стала вытаскивать заброшенные на ночь донки. На крючках висели селёдочные головы, гвозди и пузырьки. Ругаясь, старуха размотала удочку, закинула в омут. Вчера она резво ловила на этом месте окуней. Но сегодня в окунёвой ямке затаилась, как спрут, ветвистая коряга. Крючок зацепился за корень. Она подёргала леску и полезла в воду, призывая на головы мальчишек все самые страшные проклятия, какие только знала.

А виновники её злосчастий бежали в школу, обсуждая ночные подвиги.

На линейке директор школы объявил, что улица Потерянная будет называться Пионерской. Но для этого надо сделать её зелёной и чистой.

Герку такие дела не касались. Он не активный.

Но Витька-вратарь вдруг спросил:

— Кто у Калошиного дома деревья сажать будет?

— Ясно кто — Герка. Он её лучший друг, — захохотали мальчишки.

— Слабо ему.

— Мне? — Герка вытянул шею. — Сколько надо деревьев? Три? Завтра будут торчать, как штыки, у её окошек.

И чуть не заплакал от злости — опять попался.

Вечером они сгрузили с машины на пустыре молодые топольки. И ветки и корни у них были почему-то подстрижены.

Калоша сидела на завалинке. Герка прошёл мимо, поздоровался. Старуха погрозила ему палкой. В очках и чёрной косынке она была похожа на сову.

Ребята, смотревшие издали, что-то крикнули Герке. Он показал им кулак и побрёл домой.

В сумерках он пробрался к домику Калоши. Домик смотрел на Герку двумя покосившимися окошками. Света в них не было. Герка отмерил от окон пять шагов, поплевал на руки и вонзил лопату в дёрн. Отколупнул маленький пластик. Лопата была тупая, и он изо всей силы наваливался на неё и бил каблуком, чтобы прорезать закаменевшую землю.

От забора отделилась тёмная фигурка с топором, и Герка присел. Это был Витька-вратарь. Он тяжело дышал и оглядывался на старухины окна.

— Пусти-ка, — оттолкнул он Герку и стал рубить землю топором. Герка выгребал разбитые комья.

Подошёл Пека и ещё двое ребят.

— Завидно стало?

— Да мы так, только посмотреть.

И стали копать вторую яму.

Ночь была бледной, без луны. На соседней улице тарахтела застрявшая трёхтонка.

— Надо бы дверь подпереть, чтоб Калоша не вышла, — сказал Витька-вратарь.

Герка крадучись, с лопатой наперевес, вошёл во дворик.

— Ме-е, — сказал кто-то сзади.

Герка затрясся и никак не мог вдохнуть в себя воздух. Ноги стали слабыми в коленках и подгибались. Великим усилием он заставил себя оглянуться. На него смотрели круглые козьи глаза. Он стукнул козу по морде, и она снова пропела «ме-е», но уже другим голосом.

На крылечке