Он выпил, потряс щеками. И потом мигнул мне значительно:

— Понял? А теперь посчитай. В обычном крестьянском мешке килограммов двадцать, не меньше. И если, скажем, привезти вниз, в Заполярье, десятка два мешков…

— Н-да, — пробормотал я, — тут пахнет тысячами.

— Бывает, что и миллионами! — внятно проговорил Петр. — Знаешь, как здесь называют лук? Горькое золото!

— Горькое золото, — повторил я задумчиво, — сильно сказано. Красиво… Да у вас в Очурах, я вижу, поэты живут!

— Поэты, — покивал, хихикая, Петр, — это ты точно… Двух таких поэтов я лично знаю! Салов и Кузмичев. Один из них начал этим делом промышлять еще в тридцатые годы, а другой — Кузмичев — развернулся уже во время войны. У них у каждого — есть слушок — миллиончика по два зарыто где-то.

— Где?

— Ха! Если б знать… Мне, брат, самому интересно.

Тема эта, видимо, волновала его. Он опять потянулся к бутылке, встряхнул ее, посмотрел на свет. И добавил, аккуратно разливая остатки по рюмкам:

— Да он не один такой… В селе есть два известных миллионера, а сколько еще тайных, скрытых — поди угадай! Как навигация откроется, ты сам увидишь: мужики толпами повалят на север.

— Это что же, по всему району такое творится? — изумленно спросил я.

— Нет, только в Очурах и еще в двух селах по соседству. В других местах такого лука и чеснока не найдешь. Какие-то здесь особые условия, что ли… А вообще-то земля у нас скудная и климат суровый. Тут ведь уже север близко — рукой подать!

— Как же мужики сплавляют свой товар? Это дело непростое, тут транспорт нужен…

— А у них контакт с речниками! Они нанимают в Абаканском пароходстве несколько грузовых барж и оформляют сделку официально. Лук идет как колхозный! Нет, брат, у них все отполировано.

— Но постой. Это значит, что начальство заодно с ними? В курсе дела?

— Не только в курсе, но и в доле… На этой афере греют руки и речники, и председатель колхоза, и парторг. Каждый получает с общей выручки три процента. Мало того, наш парторг Никольский, он и сам выращивает лучок. Загляни как-нибудь к нему в огород… Там такая плантация!

— А кстати, ты, — поинтересовался я, — тоже небось выращиваешь, а?

— Что ж, мы хуже других? — с обидой в голосе отозвалась жена Петра Людочка, бойкая и весьма миловидная бабеночка. До сих пор она помалкивала, теперь вдруг решительно вмешалась в беседу. — Нет, мы тоже не лыком шиты! Здесь мы, правда, люди новые, второй год всего живем. И не сразу разобрались… Жаль… Но сейчас-то уж знаем — что к чему!

— Да, конечно, — ухмыляясь, заключил Петр. — Участочек мы с ней подготовили неплохой. Мешков пять-шесть весной наберется. А это тоже куш! Да ведь сам посуди: кто же роскошную жизнь не любит?

Я долго просидел у Петра — этого любителя «роскошной жизни». Он рассказал мне немало любопытного… А затем мы уже в сумерках пошли по селу, подыскивать мне жилье.

И вскоре нашли: это была просторная изба-пятистенка,[4] стоящая над рекой, над самым обрывом. Обитала здесь пожилая вдова Наталья Макаровна Болотова (которую, впрочем, все звали просто Макаровной) и больной ее сын Алексей. Чем он болел, я так и не понял поначалу. Был он парень молодой и плечистый, с одутловатым бледным лицом, густой копной рыжеватых нечесаных волос и странным бегающим взглядом.

Вот только один этот взгляд и настораживал, и навевал некоторые сомнения…

Макаровна, говоря о сыне, сделала рукой неопределенный жест:

— Что-то у него нервное… Он раньше шофером был. А с прошлой весны, с апреля, освобожден от работы по инвалидности. Отдыхает. Ему покой нужен!

— Мне тоже, кстати, нужен, — сказал я. — И если тут, действительно, тихо…

— О, насчет этого не беспокойся, — заверила меня вдова, — у нас тихо, как в могиле… Да и просторно. Вся вторая половина избы — твоя!

Мы легко с ней сладились — цену она назначила невысокую. И я тотчас же перетащил на новое место пожитки. Их было немного: старый рюкзак с барахлом и чемодан, нагруженный книгами и рукописями.

Оставшись один, я разложил на столе бумаги. Присел, закурил. И задумался.

Я перебрал в памяти события дня, пытался разобраться в них. И вдруг, непонятно почему, передо мною возникло видение детства. Я не звал это воспоминание, оно пришло само… Наша память — как клубящийся туман. В мутных волнах его маячат фигуры людей и очертания предметов; то проступают отчетливо, то растворяются, тают… А иногда, под порывами ветра, пелена тумана колеблется и рвется, и тогда на какое-то мгновение открывается яркий пейзаж…

И сейчас я увидел пейзаж своего детства; узнал окрестности Подмосковья. И разглядел — на зеленой лужайке — самого себя, отчаянно дерущегося, измазанного в крови, окруженного толпой возбужденных подростков.

Я дрался с врагом своим — соседским мальчишкой. Не помню уж, по какой причине возникла эта вражда… Впрочем, врагов у меня всегда хватало с избытком! Схватка была нешуточной — до полной победы. И тянулась она долго. Противник был покрупнее меня, покрепче, но я знал, что не уступлю ему, не поддамся! И сопя, задыхаясь, бил его. Принимал удары и снова бил. Все бил и бил… Мне легче было бы умереть, чем проиграть. Особенно здесь, сейчас, на виду у толпы.

И я, в результате, выиграл! Сбитый с ног, он не поднялся — остался на земле. Ах, это был триумф! Исполненный гордости и торжества, я постоял над ним подбоченясь… А затем побежал к своему дому. Ребята бросились за мною следом. Но они не обгоняли меня; держались почтительно сзади. Они сразу дружно признали во мне вождя. И я чувствовал это!

Я бежал, как бегают чемпионы, — небрежно, вразвалочку, с эдакой ленивой грацией… И неожиданно возле самого дома поскользнулся, потерял равновесие. И с размаха шлепнулся — лицом в дерьмо.

Лицом в дерьмо! Представляете, что это такое? Я поднялся, весь скорчившись, содрогаясь от отвращения. Зловонная желтая жижа текла по моим глазам. На мгновение я ослеп… И сразу же услышал хихиканье. Из героя и победителя я мгновенно превратился в посмешище, в ничто.

Пустяшный этот, давний случай показался мне почти символическим. В самом деле — разве не так сложилась и вся моя взрослая жизнь? Не под тем ли знаком она проходила? Я постоянно рвусь к победе — и падаю, поскользнувшись.

Не оказаться бы в таком положении и сейчас, подумал я с мрачным юмором, не поскользнуться бы… Ведь что происходит: я, начинающий журналист, сразу же, с первых шагов, наткнулся на богатейшую тему. «Очурские миллионеры» — какой это материал для статьи! Какая редкостная находка! И, конечно же, отказаться от такой находки глупо. Да и вообще нельзя. Ведь рассказать обо всем, что я узнал, мой прямой журналистский долг! Но, с другой стороны, к чему это может привести? Статья, разумеется, нашумит, создаст мне имя. И в то же время она явится обвинительным материалом против крестьян. Я выступлю как разоблачитель и сделаю имя на чужой беде. А ведь крестьянство и так испытало немало — и свирепый классовый террор, и повальный голод тридцатых годов, а затем — и сороковых… Пережило все это и поднялось, как бы из праха. И вот здесь, в Очурах, сумело жалкие свой огороды превратить в источник небывалых доходов. Конечно, местные мужики — спекулянты, торгаши. Но ведь не они же, в конце-то концов, создали черный рынок! Мужички — что ж! Они просто использовали ситуацию.