Рог, где тины на берегу по колено, рыбой тухлой несёт, бомбардировщики туда-сюда летают и бабки старые на камнях лежат, жопы трёхэтажные греют! Не-е, я видел настоящие пляжи! Американские! Не даром в моей тачке экран двенадцать дюймов и тюнер клёвый! Там такие тёлки в голубой воде плещутся! А мужики-спасатели их на руках в свою кабинку заносят время от времени и, чтоб за буйки далеко не заплывали, трахают так, что солома с крыши сыплется. (Я такое во время движения уже не смотрю: боюсь в аварию попасть. Такие передачи я включаю, когда иногда ночую в своей роднульке. Запаркуюсь где-нибудь в чужом районе в щёлочке между большими машинами, благо колёса все четыре поворотные, ездить могу боком. Возьму пива, колбасы. Погляжу кино про Америку и голых баб, поплачу в одиночестве, потом насру, нассу под чужыми дверями в подъезде каком-нибудь – вроде легче на душе. А утром – на работу. Целое приключение получается!)

Нет, ребята, что ни говорите, а в Америку я хотел так, что у меня к пятнадцати годам не комната уже была, а кусок вожделенной территории: флаг ихний купил, пару футболок с номерами каких-то знаменитых хоккеистов, плакаты с видами Белого Дома и Пентагона, красотки сисястые с «Кольтами» над кроватью – вообщем, весь набор. А на Джонни я всегда надевал ковбойскую шляпу, а на спине написал: «Боже! Храни Америку!» Мать зайдёт, бывало, в комнату ко мне, головой покачает и скажет очередную херню. Мол:

– Ты русский, а в комнате всё американское, что хоть не заходи! Пошёл бы в армию, отслужил бы три года хоть коком на вертолётоносце, закончил бы потом институт, вступил в партию, женился. Не кончится добром твоё это увлечение! Твоя мать знает, что говорит!

Короче, в сотый раз пропоёт свою дурацкую песню, спросит про аритмию (У меня с детства сердце троит временами.), чмокнет в лобик как маленького – и свалит трудоустраивать очередного яйцеголового из какого-нибудь Кодинска куда-нибудь в Бомбей, или наоборот. (При этом, как праздник какой – сама пьёт только виски, а не водку! И бельё импортное. Я лазил у неё в шкафу и видел трусы кружевные полупрозрачные с иероглифами.) А ты тут сиди на койке, пялься до одури на статую свободы и мечтай о далёкой прекрасной стране! Потом достанешь свой диплом менеджера по продажам среднего звена и поймёшь, что максимум, куда ты уедешь из своего вонючего Владивостока – это на Кавказ, на Байкал или в Юрмалу. И хочется повеситься от тоски и бессилия одолеть этот людоедский режим! Его кто только ни пытался одолеть последние лет сто – бесполезно! Вроде – качается уже! Вроде – уже рухнул! Вроде – коммуняк свалили, на доллар почти перешли, и – нет бы сделать из рашки продолжение штатов! Хотя бы до Урала! Куда там! Как ни уговаривали, как ни просили дать полную свободу людям – бесполезно! Сами в Москве жить не будем и другим не дадим! Границы с посольствами позакрыли, ракетами и кораблями ощетинились, доллар запретили, с Европой и США разосрались, торгуем теперь только с Азией. Мало того! Находятся ещё государства, которые добровольно вступают с нами в союз! Ну не идиоты? Ещё и Индия с Китаем в ту же дуду дудят! Короче, опять идём своим путём. Нет, не по пути мне с вами! И то, что у меня свой, особый путь – я понял как-то сразу. И сразу стал учить английский язык. Так что к семи годам, когда пришлось переться в эту дебильную школу, на инглише я говорил так же свободно, как на рашке. (Это, конечно, заслуга Джонни в том, что когда весь класс мямлил: «Америка из грэйт кэпиталист кантри», я читал Байрона в подлиннике. Ох и шалун оказался его Дон Жуан!)

Джонни – это мой робот. Он прожил со мной пятнадцать лет, с самого рождения. Мои первые воспоминания связаны не с мамой, а именно с Джонни. Он играл со мной в прятки, читал мне книги и учил английскому языку. Выглядел он презабавно: негритёнок роста сантиметров шестидесяти – семидесяти с четырьмя колёсиками вместо ног, квадратной головой и немигающими глазами. Из его спины торчали различные кнопочки и штепселя, а из груди выезжал небольшой экран для настроек. Джонни был для меня всем: интернетом, радио, врачом, папой и товарищем. Когда я немного подрос, мама объяснила мне, что это – подарок одного студента из Африки, которого она устроила механиком на круизный лайнер. И ещё мама строго-настрого наказала, чтобы я никому не рассказывал про него: вещь эта очень дорогая, и если кто-то узнает, что она у нас есть, то к нам непременно залезут грабители и отберут у меня моего Джонни. Поэтому про робота знали только мама и я. Когда у меня впервые заболело сердце, он первым поставил мне диагноз, померил температуру и пульс, даже не притронувшись ко мне своими мягкими резиновыми руками. Когда мы с ним оставались одни, он мне читал сказки про гномов, вампиров, троллей, суперменов и ковбоев. (Больше всего мне нравилась сказка про американского президента Линкольна, в которой тот, когда был ещё молодым, с помощью волшебной флейты освободил американскую землю от индейцев и крыс, за что и был избран президентом. Стишок оттуда: «Америка, Америка, великая страна! Кому она не нравится – пожуй-ка, брат, говна!» я прочитал однажды на каком-то дурацком празднике в школьной церкви. Меня побили старшеклассники и выгнали на улицу на мороз. Больше я в церковь никогда не ходил и креститься наотрез отказался.)

Позже Джонни стал читать мне более серьёзные книги и, подключившись к телевизору, сопровождал их картинками и даже фильмами на английском языке. Просмотрев с роботом один фильм раза три, я уже мог перевести всё, что там говорили. А говорили там правду: про то, что Америка одна бьётся за мир во всём мире с терроризмом, коммунизмом, сатанизмом и много с чем ещё. Что Россия – это тюрьма народов, которая поработила свободных людей от Балтики до Тихого океана и угрожает всему миру тремя тысячами ядерных боеголовок. Что земли, на которых живут русские, никогда им не принадлежали, тогда как те же финны вынуждены жить друг у друга чуть ли не на головах. Что у нас тюрем больше, чем во всех остальных странах вместе взятых, и всех недовольных режимом отправляют в Сибирь на рудники, а многих – расстреливают. Что у нас адвокатов, защищающих невиновных граждан, меньше, чем в одном Нью-Йорке. Что петля Нестерова