Он надолго умолк.

— Деда?

Старик посмотрел на полуденное солнце, бросившее свои лучи в палату.

— Я хочу тебя спросить, Дэвид.

— Да. Конечно. Спрашивай.

— Ты думал когда-нибудь о том, откуда ты взялся? Кто ты есть на самом деле?

Мартинес давно привык к тому, что дед задает ему разные вопросы. Это было частью их родственных отношений, они именно так ладили, притирались друг к другу: старый человек расспрашивал внука о разных делах молодежи. Но на этот раз вопрос был совсем другим, неожиданным, и притом весьма интересным, и он не был похож на все прежние. Это был Настоящий Вопрос.

А кем он был на самом деле? Откуда он на самом деле взялся?

Дэвид обычно приписывал свое чувство отсутствия корней хаотическому воспитанию и не совсем обычной родословной. Дед был испанцем, но в 1946 году вместе с женой приехал в Сан-Диего. Она умерла, давая жизнь отцу Дэвида; затем его отец встретил его мать, медицинскую сестру из Англии, которая работала на базе военно-воздушных сил в Калифорнии.

В итоге в первые годы жизни Дэвид, в общем, мог в определенном смысле сказать, кто он: американец англо-испанского происхождения, калифорниец, — но латиноамериканская фамилия и испанская внешность все же выделяли их семью на общем фоне, они были не такими, как стопроцентные американцы. А потом они отправились в Британию, потом в Германию, а потом в Японию, после чего опять вернулись в Британию — то есть они жили там, куда направляли по службе отца Дэвида.

К концу этого мирового турне, к тому времени, когда ему исполнилось лет десять или двенадцать, Дэвид уже не чувствовал себя ни американцем, ни британцем, ни испанцем, ни калифорнийцем — ни вообще кем-нибудь. А потом его отец и мать погибли в катастрофе, и он вообще остался без каких-либо чувств, одинокий, безымянный, плывущий невесть куда, и все становилось только хуже и хуже. Один в целом мире.

Дед повторил вопрос.

— Ну же, Дэвид… как? Думал ты когда-нибудь об этом? Откуда ты взялся?

Дэвид пожал плечами и солгал, сказав:

— Нет, вообще-то.

Он не чувствовал себя готовым вникать в эту тему; только не сейчас.

Но если не сейчас, то когда?

— Ладно. Хорошо, — пробормотал старик. — Хорошо, Дэвид. Хорошо. А как твоя новая работа? Работа? Тебе она нравится? Чем ты занимаешься, я забыл…

Похоже, дед снова проваливается в забытье? Дэвид нахмурился и сказал:

— Я юрист, работаю в средствах массовой информации. Юрист. И всё в порядке.

— Только в порядке?

— Нет… я ненавижу эту работу. — Дэвид вздохнул, удивленный собственной откровенностью. — Я думал… по крайней мере, рассчитывал, что в этом будет нечто эффектное, интересное. Ну, знаешь, поп-звезды, вечеринки… Но я просто сижу в мрачном кабинете и звоню другим юристам. Чистое дерьмо. А мой босс — просто онанист какой-то.

— Ах… ах… ах… — Кашель старика звучал как скрип ржавого железа. Потом дед откинулся на спину и уставился в потолок. — Разве ты не учился в хорошем колледже… что-то связанное с наукой, нет?

— Ну… да, я занимался биохимией, дед. В Англии. Но этим делом много не заработаешь. Вот я и занялся законами.

Наступила очередная пауза. Палату заливал яркий свет. Наконец дед заговорил:

— Дэвид… ты должен кое-что знать.

— Что же?

— Я лгал.

Тишина в комнате стала удушающей. Где-то в коридоре громыхали колеса каталки.

— Ты лгал? Что это значит?

Дэвид внимательно всматривался в лицо деда. Может быть, у старика очередной приступ слабоумия? Дэвид не мог сказать наверняка, но его лицо выглядело живым и встревоженным, когда он продолжил:

— По сути, я и сейчас лгу, сынок… я просто… просто не могу… оставить все как есть. Но поздно что-либо менять. A las cinco de la tarde. Мне очень жаль. Desolado.[3]

Дэвид был озадачен. И внимательно смотрел на деда.

— Ладно, я устал, Дэвид. Я… я… я… теперь я должен это сделать. Прошу, загляни туда… мне самому никак. Пожалуйста.

— Извини, не понял?

— Сумка там, в ногах… моей кровати. Сумка «Кей-Март», универсам. Загляни. Прошу тебя!..

Дэвид живо вскочил и быстро подошел к куче сумок и пакетов, сваленных в углу комнаты, за кроватью. Алая сумка «Кей-Март» бросалась в глаза среди этого жалкого хлама. Дэвид поднял ее и сунул руку внутрь: на дне он нащупал что-то бумажное, свернутое в трубку. Может, это какая-то карта?

Карты были детской страстью Дэвида, карты и атласы. И теперь, развернув лист, он понял, что держит в руках поистине прекрасный экземпляр.

Это была отличная старая дорожная карта, раскрашенная в благородные, элегантные цвета. Мягкие серые переливы показывали горы и предгорья, озера и реки были окрашены в лирический голубой цвет, неровные зеленые пятна обозначали болота рядом с Атлантикой. Это была карта южной части Франции и севера Испании.

Дэвид сел и принялся внимательно ее рассматривать. Пометки на ней были очень аккуратно сделаны синими чернилами: маленькие синие звездочки усеяли серые волны гор между Францией и Испанией. Еще одна одинокая синяя звезда украшала верхний правый угол карты. Она находилась рядом с Лионом.

Дэвид вопросительно посмотрел на деда.

— Это Бильбао, — сказал старик, и теперь было слишком очевидно, что он очень устал. — Это Бильбао… Ты должен отправиться туда.

— Что?!

— Лети в Бильбао, Дэвид. Пойди в Лесака. И отыщи Хосе Гаровильо.

— Не понял?..

Старый человек сделал последнее усилие; его глаза помутнели.

— Покажи ему… эту карту… А потом расспроси о церквях. Пометки на карте. Церкви.

— Но кто этот человек? Почему ты не можешь просто сказать мне?

— Это было слишком давно… слишком много ошибок, я не могу, не могу признаться… — Голос старика стал тише, он перешел в шепот. — Да и в любом случае… Даже если бы я тебе рассказал, ты бы мне не поверил. Никто бы не поверил. Даже тот сумасшедший старик. Ты бы сказал, что и я безумен, старый безумный дурак… потому ты должен сам все выяснить, Дэвид. Но будь осторожен… будь осторожен…

— Дед?..

Но его дед уже отвернулся и уставился в потолок. А потом, с пугающим выражением неизбежного, он еще раз глянул на внука, и его веки опустились. Старик погрузился в прерывистый сон, усиленный лекарствами.

Капельница с морфином уже почти опустела.

Очень долго Дэвид сидел рядом с дедом, наблюдай за тем, как тот тяжело вдыхает и выдыхает, ничего не осознавая. Потом встал и закрыл жалюзи; солнце над пустыней уже почти закатилось.