Нервно сглотнув, осторожно приоткрыл дверь, стараясь не обращать внимания на то, что руки у него мертвенно-бледные, а сердце колотится, как у кролика. Повторял себе, что четырнадцать лет – это уже вполне мужчина и что не нужно быть старше, чтобы спустить курок. Господь желал, чтобы мальчики становились мужчинами, в конце-то концов, а Гидеон собирался сделать лишь то, что сделал бы его отец, если б был для этого вполне мужчиной. А значит, убийство и смерть – тоже план Господа, и Гидеон неуклонно повторял себе это где-то в темном уголке своего сознания, пытаясь убедить ту часть себя, которая дрожала, потела и едва перебарывала тошноту.

С того времени, как убили его мать, прошло тринадцать лет, потом еще три недели после того, как Гидеон нашел маленький черный револьвер своего отца, а еще через десять дней выяснил, что к серому, угловатому зданию тюрьмы на дальнем краю округа его может доставить двухчасовой ночной поезд. Гидеон знал, что местной ребятне уже доводилось запрыгивать в этот поезд прямо на ходу. Главное, говорили они, как следует разбежаться и не думать, какие они на самом деле острые и тяжеленные – эти огромные сверкающие колеса. Но Гидеон все же боялся, что сорвется и угодит прямо под них. Каждую ночь ему снились про это кошмары – вспышка света и тьмы, а потом боль, до того правдоподобная, что он просыпался, ощущая, как противно крутит ноги. Просто ужасающий образ, даже если представить себе все это, когда не спишь, так что он затолкал его поглубже и приоткрыл дверь пошире – как раз чтобы увидеть отца, развалившегося в старом коричневом кресле. Прижимая к груди подушку, тот таращился в сломанный телевизор, в котором Гидеон спрятал револьвер после того, как два дня назад стянул его из ящика отцовского комода. Теперь он понял, что держать ствол надо было у себя в комнате, но тогда показалось, что нет лучшего тайника, чем иссохшие потроха перегоревшего телека, который последний раз работал, когда Гидеону было всего пять лет от роду.

Но как достать револьвер, когда прямо перед ним расселся отец?

Надо было поступить как-нибудь по-другому, но мозги у Гидеона иногда работали криво. У него никогда не было намерения создавать какие-то сложности. Просто так порой само собой выходило, отчего даже самые добрые из учителей полагали, что лучше бы ему подумать о столярной мастерской или слесарном цехе, чем обо всех этих мудреных словах в умных увесистых книжках. Стоя в темноте, он подумал: наверное, эти учителя в чем-то правы, в конце-то концов, поскольку без револьвера он не сможет ни застрелить того человека, ни защитить себя, ни показать Господу свою волю делать необходимые вещи.

Через минуту он прикрыл дверь. В голове крутилось: «Поезд пройдет в два…»

Но часы показывали уже двадцать одну минуту второго.

А вскоре и час тридцать.

* * *

Еще разок заглянув в щелку двери, он наблюдал, как вздымается и опадает бутылка, пока отец не обмяк и та не выскользнула у него из пальцев. Выждав еще пять минут, Гидеон прокрался в гостиную, переступая через разбросанные по полу автомобильные запчасти и другие бутылки и едва не споткнувшись, когда за окном с ревом пролетела машина, выстрелив светом фар в щель между неплотно задернутыми занавесками. Когда опять воцарилась темнота, он присел на корточки за телевизором, снял задний кожух и вытащил револьвер – черный, лоснящийся и более увесистый, чем ему помнилось. Крутанул пощелкивающий барабан, проверил, на месте ли патроны.

– Сынок?

Слабый голос слабого человека. Гидеон выпрямился и увидел, что отец не спит – дыра в заляпанной драной обивке, похожая очертаниями на человека. Навалились неуверенность и испуг, и на миг Гидеону захотелось опять нырнуть под одеяло. Можно все отменить – сделать вид, будто ничего и не произошло. Было бы хорошо, подумал он, вообще никого не убивать. Можно убрать пистолет на место и отправиться в постель. Но тут в руках отца он различил некий светлый ореол – цветы. Их бутоны давно уже высохли и обтрепались, но в день свадьбы его матери они красовались у нее на голове, словно корона. Он посмотрел на них еще раз – белые звездочки гипсофилы и белые розы, все уже пожелтевшие и почти осыпавшиеся, – и подумал, как эта комната может выглядеть, если вдруг кто-то заглянет в нее сверху: мужчина с давно увядшими цветами, мальчишка с револьвером… Гидеону хотелось объяснить всю мощь этого образа, заставить отца понять: мальчишка вынужден сделать то, на что не способен его отец. Но вместо этого он развернулся и бросился бежать. Опять услышал свое имя, но уже в дверях, практически вывалившись с крыльца во двор. Кое-как устояв на ногах, бросился прочь, сжимая в руках теплый уже револьвер. Так крепко вколачивая каблуки в твердый бетон, что заныли голени, пробежал полквартала, а потом через садик одного старика нырнул в густые заросли, простиравшиеся к востоку вдоль ручья, и стал поспешно взбираться по склону большого холма туда, где за провисшей колючей проволокой ржавели закрытые фабрики.

Он уже уперся в ограду, когда его отец где-то далеко за спиной раз за разом стал взывать к нему по имени – так громко, что голос его срывался, ломался и в конце концов дал петуха. На какую-то секунду Гидеон замешкался, но тут где-то на западе свистнул локомотив, и мальчишка, подсунув револьвер под ограду, быстро перелез ее поверху, расцарапав кожу и крепко приложившись обеими коленями, когда неудачно приземлился на заросшую сорняками заброшенную парковку с другой стороны.

Свисток поезда прозвучал ближе и громче.

«Совсем необязательно это делать».

«Зачем кому-то умирать?»

Но это говорил страх. Его мать погибла, и ее убийца должен за это заплатить. Так что он нацелился в просвет между выгоревшей мебельной фабрикой и промышленным корпусом, в котором некогда делали нитки, – теперь в нем недоставало одной стены. Между зданиями было заметно темнее, но Гидеон успешно пробрался между ними – ни разу нигде не свалившись, даже несмотря на россыпи битых кирпичей под ногами, – прямо к дыре в ограде возле старого белого дуба в дальнем углу. Здесь было чуть светлее от уличного фонаря и от нескольких низких звезд, но вскоре он опять оказался в темноте, протиснувшись на животе под проволокой и практически свалившись в лощину прямо за ней. Сухая земля легко осыпалась под ногами. Кое-как съехав на пятках вниз – непонятно, как еще револьвер в темноте не выронил, – Гидеон прошлепал по мелкому ручейку внизу и вскарабкался на противоположный склон. Встал, едва переводя дух, в протянувшихся вдоль путей густых зарослях кустарника. На фоне черной земли рельсы казались ослепительно-белыми.

Он согнулся в поясе, пытаясь умерить судорожную боль во всем теле; но поезд уже показался на повороте, выплюнул на склон холма луч ослепительно-яркого света.

Подумалось: сейчас он должен сбавить ход.

Но дудки.

Поезд взлетал на подъем, словно никакого подъема тут и в помине не было. Три локомотива сплошной стеной металла просвистели мимо, высасывая воздух из легких. Но за ними в гору стал ежесекундно взлетать вагон за вагоном – Гидеон скорее чувствовал, чем видел их в темноте. Пятьдесят, потом еще сотня – их вес все больше наваливался на локомотивы, тянул их назад, и вскоре он понял, что поезд действительно настолько замедлил ход, что за ним почти что можно поспеть бегом. Это он и попробовал сделать, бросившись бежать со всей мочи, в то время как отсвечивающие желтым колеса создавали вакуум, притягивая его к себе, хватая за ноги. Попытался уцепиться вначале за один вагон, потом за другой, но перекладины приделанных к ним лесенок оказались слишком высокими и скользкими.