За этот период были прожиты целые жизни, иной раз получавшие неправильное направление. Этих лет оказалось достаточно, чтобы, как сказал поэт, «и уничтожить, и сотворить чудо» – или, по крайней мере, оправдать того, чья рука швырнула свой вопрос «тебе на блюдо»[5].

Но Вэл вряд ли относил к числу добродетелей привычку оглядываться назад; он всегда вел себя как истинный джентльмен – и в отношении тайн моего прошлого, и в отношении многого другого.

Но тут я сама решила пойти на уступку и пояснила:

– Тинкер был и моим приятелем. Мало того, какое-то время одним из самых близких моих друзей. Однако мы расстались еще до войны, и с тех пор я даже имени его не слышала.

И Вэл тут же распрямил нахмуренные брови.

Возможно, его успокоила обманчивая простота моих объяснений. Он еще раз и очень внимательно посмотрел на портрет Тинкера и сокрушенно покачал головой, как бы отводя этому случайному совпадению должное место и подтверждая мысль о том, сколь несправедливой к людям была Великая депрессия.

– Просто поразительно, – повторил он, но уже с большим сочувствием. Затем взял меня под руку и мягко повлек дальше.

Время от времени мы на минуту задерживались перед той или иной фотографией и переходили к следующей. Только теперь уже лица этих случайных людей, запечатленных фотографом, мелькали передо мной, не задерживаясь в памяти и практически не привлекая моего внимания – так мелькают перед тобой лица тех незнакомцев, что поднимаются тебе навстречу по соседнему эскалатору. Собственно, я почти не воспринимала их.

Увидев улыбку Тинкера…

Оказалось, что и после стольких лет я к этому не готова. У меня было ощущение, словно меня треснули по башке.

Возможно, виновато просто мое благодушие. Точнее, самодовольство – сладостное, ни на чем не основанное самодовольство крепко стоящей на ногах жительницы Манхэттена, достигшей так называемого среднего возраста, – но, входя в этот музей, я была готова подтвердить под присягой, что достигла в своей жизни поистине идеального равновесия. Наш брак с Вэлом был союзом двух столичных душ и умов, так же плавно и неизбежно устремленных в будущее, как тянутся к солнцу раскрывшиеся цветки нарциссов.

И все же, как оказалось, в данный момент все мои мысли были обращены в прошлое. Отвернувшись от идеалов дня нынешнего и от всех тяжким трудом заработанных благ, я всей душой устремилась назад, к сладостной неуверенности того года со всеми его случайными знакомствами – тогда эти знакомства казались мне совершенно неожиданными и невероятно возбуждающими, но со временем все они обрели некое сходство с судьбой.

Да, на меня прямо-таки нахлынули воспоминания, и передо мной как живые предстали Тинкер, Ив, Уоллес Уолкотт, Дики Вандервайл, Анна Гранден. Перед глазами вновь замелькали, точно при поворотах калейдоскопа, те яркие картинки, что придавали цвет и форму моей жизни в 1938 году.

И я, стоя рядом с мужем, вдруг почувствовала, что хочу сохранить воспоминания об этом времени только для себя.

Но вовсе не потому, что некоторые из этих воспоминаний носили скандальный характер и могли бы шокировать Вэла или даже угрожать нашему гармоничному браку – как раз наоборот, если бы я вздумала разделить их с Вэлом, он, пожалуй, стал бы мне еще дороже. Нет, дело было в том, что мне не хотелось ни с кем этими воспоминаниями делиться. Не хотелось растворять их в словах, не хотелось их обескровливать.

А более всего мне сейчас хотелось остаться одной. Хотелось выйти за пределы того сияющего круга, внутри которого я теперь существовала. Хотелось просто зайти в бар любого отеля и выпить. А еще лучше было бы взять такси и поехать в Виллидж, как у нас называют Гринвич-Виллидж. Поехать просто так впервые не помню уж за сколько лет…

Да, на той фотографии Тинкер выглядел настоящим бедняком. Он выглядел бедным, голодным и явно не имевшим в будущем особых перспектив. Зато он был молод, бодр, полон сомнений и желания их разрешить. В общем, был каким-то невероятно живым.

У меня вдруг возникло такое ощущение, будто глаза этих людей на фотографиях устремлены прямо на меня. Что они наблюдают за мной, эти призраки подземки, усталые и одинокие, с пониманием вглядываясь в мое лицо и обнаруживая на нем следы тех компромиссов, которые всегда придают лицам стареющих людей выражение некой затаенной печали, которая, впрочем, у каждого своя.

И тут Вэл меня удивил.

– Все, идем отсюда, – решительно заявил он.

Я удивленно вскинула на него глаза, и он улыбнулся.

– Идем-идем. Лучше придем еще раз как-нибудь утром, когда здесь не будет такого столпотворения.

– О’кей.

Центральный зал и впрямь оказался битком забит народом, так что нам пришлось огибать его по боковым проходам, а потому на фотографии мы уже почти не глядели. Я лишь мельком замечала глядевшие на нас со стен глаза, и мне казалось, что это глаза заключенных, которые теперь видят мир только сквозь маленькое квадратное окошко в стене своей камеры, максимально безопасной для других людей, оставшихся на свободе. Эти глаза неотрывно смотрели мне вслед и словно спрашивали: А куда это ты так спешишь? И уже почти у выхода из музея одна из фотографий все-таки заставила меня внезапно остановиться.

Я невольно улыбнулась, однако улыбка эта была больше похожа на гримасу.

– В чем дело? – встревожился Вэл.

– Это опять он.

На стене между фотографическими портретами двух пожилых женщин я снова увидела Тинкера. На этой фотографии он был чисто выбрит, на нем было кашемировое пальто, свежая хрустящая сорочка, сшитая на заказ, и галстук, завязанный сложным виндзорским узлом.

Вэл был так удивлен, что, схватив меня за руку, подтащил так близко к портрету, что до него оказалось не больше фута.

– Ты хочешь сказать, что это тот же парень, что и на предыдущей фотографии?

– Да.

– Быть этого не может!

Вэл помчался обратно, желая еще раз рассмотреть первый портрет. И мне даже через забитый народом зал было видно, как внимательно он изучает грязноватое лицо молодого бродяги, выискивая какие-то отличительные детали. Вскоре он вернулся и снова уставился на портрет молодого красавца в кашемировом пальто, чуть ли не утыкаясь в него носом.

– Невероятно! – вырвалось у него. – Неужели это действительно один и тот же человек?

– Пожалуйста, отойдите от произведения искусства, – строго сказал нам охранник.

Мы послушно отошли, но Вэл никак не мог успокоиться.

– Если не знать, так наверняка скажешь, что это два совершенно разных человека.

– Да, ты прав, так оно и есть, – подтвердила я.

– Значит, он все-таки сумел снова встать