И он пустился в путь, держа под мышкой обернутый в бумагу стихарь и засунув руки в карманы пальто. В своем квартале на Эллисон-авеню, среди трехэтажных домов, он был хоть как-то защищен от ветра, и мальчик неуклюже пробирался по образовавшимся у стен сугробам, жалея, что у него нет валенок. Пока он прищуривал глаза, чтобы лучше видеть, в голову пришла фраза из Джека Лондона: «Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира» – и мальчика охватило возбуждение. Все это призрачная пустыня. Все это мертвый мир. А он – единственная частица живого.

Снег полностью завалил стоявшие вдоль улицы авто. Утонул в снегу и газетный киоск перед конфетной лавкой Словацки, в которой впервые на его памяти не горел свет. Витрины всех окрестных лавок тоже были темными, а у входных дверей лежали сугробы. Ни огонька не было и в баре Кейсмента, где портье по имени Альфред обычно намывал полы перед тем, как открыть заведение для посетителей. Никаких признаков трамваев, уличного движения вообще, даже следов пешеходов. Где-то вдали выли волки. Может быть, там, впереди, он встретит Мэйлмюта Кида. Или Ситку Чарли. Разведет костер на замерзшем берегу озера Ле Барж. Там, впереди, были суровые бары Доусона. И перевал Чикут. И утерянный путь в Золотой каньон. Здесь, на Эллисон-авеню, Майкл Делвин ощутил себя таким же, как многие персонажи тех историй, – единственным человеком на Земле.

Однако ему не было страшно. Он был алтарным служкой уже три года, и дорога к собору Святого Сердца была ему знакома не меньше, чем обстановка квартиры, из которой он только что вышел. Воют волки, дует ветер, не видно неба. Но опасности нет, думал он. Здесь мне ничто не угрожает.

Когда он миновал столовую Пита на углу Коллинз-стрит, ветер взял его в оборот. Непростой ветер – яростный, воющий, пытающийся оторвать улицу от гавани, обозленный на землю, выплескивающий свою злобу на ее могучие деревья, гордо стоящие дома и чахлых людишек. Ветер поднял мальчика в воздух, обрушил вниз и завертел, гоня по покрытой ледяной коркой улице. Одной рукой обхватив стихарь, другой Майкл пытался хоть за что-нибудь зацепиться, но вокруг был лишь заледенелый снег.

Он катился, пока не уткнулся в оранжевый столб пожарной сигнализации.

– Святый боже, – сказал он вслух. – Святый боже.

Он втянул в себя воздух вместе со снежными иглами, и нос забился льдом. Если он и поранился, ему было слишком холодно, чтобы понять, какую часть тела он мог повредить. Все еще сжимая стихарь, он проехался на руках и коленках, упершись в конце концов в пожарный ящик с подветренной стороны, – и съежился внизу, где ветер не был таким сильным. Ничего не болит. Все цело. Он исподлобья огляделся и понял, что ветер прогнал его через все шесть полос Эллисон-авеню. Он увидел тяжелую неоновую вывеску над входом в салун Непобедимого Джо – она болталась на проводе, качаясь и трясясь от ветра, и временами билась о стену здания. Но Коллинз-стрит отсюда не была видна, даже табличка с номером дома, где располагалась стикбольная площадка. Все было белым и диким. Затем он увидел, что его пальто занесло снегом, и вспомнил, что персонажи из юконских преданий всегда замерзали до смерти, если оставались неподвижными либо засыпали. Они укладывались с собаками, хватались за волков – лишь бы согреться. Или вставали и шли. Я должен встать, подумал он. Если не встану, помру к чертям собачьим. Майкл засунул стихарь под пальто и заткнул за ремень. Затем побежал, пригибаясь к земле.

Двигаясь против ветра, он пересек Коллинз-стрит и вцепился в забор фабрики «Юниверсал лайтинг». Здание возвышалось над ним, будто ледяная гора над Клондайком – одна из опасных вершин, на которых люди гибли зимой и тонули весной, их тела смывало в реку Юкон. Черные прутья решетки жгли его руки холодом, и он испугался, что кожа может прилипнуть и оторваться. Но этого не произошло, и он, перебирая руками, хватался за забор и шел, пока не скрылся от нещадно колотившего его ветра.

На Корриган-стрит он сделал все точно так же: опустил голову, пригнулся к земле, упал, опять поднялся, и все снова – пока не добрался до лавок, где не было ветра. Вдалеке, кварталах в трех, он заметил очертания трамвая. Фары горели, но он стоял неподвижно. Высоко над улицей трепыхались провода, по которым к трамваям подавался ток; они были натянуты, словно тетива лука. Майкл задержался под вибрировавшим козырьком кинотеатра «Венера», глядя на афиши фильмов «Четыре пера» и «Ганга Дин». Он просмотрел каждый из них как минимум по три раза и сейчас пытался вызвать в памяти картинки теплой Индии или безбрежные африканские пустыни с кучерявыми фази-вази, атакующими из облаков пыли, и изнывающими от жары британскими солдатами. От этих картинок ему стало лишь холоднее. И впервые за все это время он испугался.

Мне нужно идти, подумал он. Зайти за угол и подняться по Келли-стрит, пройти мимо арсенала, мимо еврейской синагоги, пересечь Мак-Артур-авеню и у парка повернуть направо. Я должен сделать это сейчас же. Пусть мне в спину дует ветер. Я должен идти. Не только потому, что должен служить мессу. Нет. Причина куда серьезнее. Если я поверну обратно и приду домой, я буду паршивым трусом. Никто не увидит, что я повернул вспять и убежал домой. Но я-то буду это знать.

Он повернул за угол на Келли-стрит. Слева виднелись трехэтажные дома, справа – горбатые силуэты запаркованных авто, а вокруг него, под ним и над ним слышался тонкий, рвущий уши визг, дикий бессловесно-волчий клич ветра, который врывался в него, поднимал его вверх и швырял вниз, гнал мимо возвышавшихся над ним сугробов, которые намело над стоящими автомобилями. Визг был настойчивым и беспощадным. «Кто ты такой, Майкл Делвин, – вопрошал этот голос, – чтобы тягаться со мной?»

Он посмотрел вверх и увидел перед собой преграду. Гигантский вяз упал на землю, перегородив двор перед одним из домов. Дерево рухнуло по ветру, смяв изгородь, проломив крышу стоящего возле авто и дотянувшись до противоположной стороны улицы. Ветви его вздымались к небу, словно протестуя. Мертвый ствол заносило снегом. Стекла разбитой машины рассыпались, и снег занес сиденья. Мальчик подумал: если бы это дерево упало не на машину, а на меня, я бы погиб.

Святый боже.

Он протиснулся сквозь рыхлый, по пояс, снег между двумя автомобилями, пересек улицу, перерезанную убитым деревом, и добрался до торца здания арсенала. На убежище не тянет. За окнами в решетках располагался боксерский ринг, дюжины старых джипов и нацгвардейцы, которых в народе называли «воскресными воинами». Но стены возвышались над улицей шестью запретными этажами, и при этом ни одной двери, куда можно было бы войти. Мальчик заметил, что медные водостоки арсенала оборваны. Высоко над землей сквозь их распоротые швы свисали иглы гигантских сосулек, бросивших вызов ветру. Они были толстые и мускулистые, не меньше фута у основания, и острые, как копья, внизу. Майкл Делвин вспомнил фотографии сталактитов из энциклопедии – те были серыми и мертвыми, и сосульки выглядели столь же примитивными, древними и зловещими. И все они целились прямо в него.

Он оторвал взгляд от сосулек и поплелся дальше, в который раз пожалев о том, что у него нет наручных часов. «Похоже, что прошло уже несколько часов с тех пор, как я вышел из дома, – подумал он, – а может, и минут. Я действительно не знаю, а буре вообще время неведомо». Он подумал: вот же идиотизм. А что, если церковь окажется закрытой? Что, если отец Хини взглянет на эту бурю и примет решение отслужить мессу в одиночку, не выходя из дома? Что, если электричество отключат и алтарь останется без освещения? А что, если упадет еще одно дерево или сосулька-монстр – и прямо на меня? Без всякого предупреждения. Никто не крикнет: берегись, паренек! Это просто случится, и все. И он останется лежать в сугробе, и рядом ни собаки, ни друга, ни кого-нибудь из лагеря старателей. Маме придется меня похоронить, и она останется в полном одиночестве. Или я стану калекой, обузой для нее и всех остальных. В одном