К примеру, Калгаст.

Тоже прозвище.

Имя у охотника иное.

Калгаст, Пирогост, Славонег, Любонег, Ратмир, Доможир, Доброжир, Жиробудь — имена добрые, густые, боярские и княжеские. В них забота о славе, о неге. Пуще всего — о том, чтоб не отощать.

Смердам достается что попроще, сердитое, постное: Нелей, Непей да Неждан, Бессон да Злоба. Даже — Крик, Шум, Гам, Негодяй.

Печаль — так кличет охотника мать.

Но для других он — Калгаст, то есть «Щедрый на угощение».

А ты, Пирогост, днюй и ночуй на пирах, хоть умри, объевшись, упившись, — все равно, и тем паче, быть тебе Пучиной.

Усадьба Пучины венчала мыс на речной излучине.

Издали мыс, — с его крутыми сверху и пологими снизу склонами, в редких, не очень глубоких, но четко оттененных оврагах, вкривь сползающих с высоты к подножию, — походил на старый кряжистый пень, срезанный прямо у толстых корней, грузно выпирающих из земли.

С трех сторон под серым холмом плескалась Рось.

С береговой стороны, под отвесным уступом, открытом на скате, стелилось за впадиной рва сухое поле.

На плоском просторном верху, точно грибы на срезе пня, торчали хоромы, кузницы, хлевы с изжелта-бурыми, как у осенних опенок, макушками.

Путники увидели с реки негустое людское скопище, что роилось белыми пятнами холщовых рубах между рвом и стеной уступа, на серо-зеленом откосе. Рубахи, белые рубахи. Они маячили у запертых бревенчатых ворот, прочно вделанных в крутой и ровный, скрепленный дерном защитный вал; спускались по рыжей тропе к причалу; отражались гусиными снежными перьями в зыбкой и темной воде меж челнами, сникшим тряпьем, будто с кольев, свисая с тощих мужиков, стоявших подле челнов и зло глазевших на гостей.

— Эй, людие! — Калгаст вылез на берег. — Иль Пучина задумал хлеб раздать? Взял да хлопнул шапкой оземь — где, мол, наше не пропадало! Жадным кличут? Удивлю сучьих детей неслыханной щедростью. А? Тогда пошто галдите невесело, тихо, будто на похоронах? Громче орать бы надо.

— Он раздаст, — проворчал смерд средних лет, рослый, как все вокруг, но черный, носатый, крупноглазый, точно ромей. Смерд вяло тронул Калгастово плечо. — Живой? Давно не видались.

— Здравствуй, Неждан. Это кто там вопит? Охрип, болезный. Глотку изорвал — пилой заторы придется спиливать.

Неждан угрюмо оглянулся на погост.

— Голову б ему спилить. Первуха, холоп боярский. Боярин-то, пес лохматый, удрал. — Неждан всех недругов, даже самых облезлых, называл лохматыми псами. — Выгреб зерно, рухлядь увез, скот угнал. К Ратибору подался. Первуху с оравой оставил хоромы да клети пустые стеречь. А мы чаяли — пусть с криком, да упросим хоть малость подсобить. Сорвалось. Старцы наши, из Хорсовой веси, тоже скрылись. Ночью, отай. Бегут, а, Калгасте?

— Бегут, — кивнул изгой понимающе.

— И чего всполошились? — вздохнул Добрита.

— Паленым пахнет. — Неждан подмигнул Калгасту.

Рассмеялись. Черный опять взглянул на хоромы. — А дерево сухое… — Обернулся, глазами поймал свет Руслановых честных очей, сморщился, разжал кулаки. — Куда теперь? — И сам ответил: — Тоже к нему, Ратибору, куда еще. — Он вновь, но уже чуть заметно, мигнул Калгасту.

Охотник — Добрите и Руслану:

— А вы, смерды смирные?

— Туда же. Ведь и так надо быть.

— Может, князь… — Руслан сглотнул слюну. Ох, поможет ли князь?

— Авось, — угадал его думу Добрита. — А, Еруслан? Меня, глядишь, в дворовую челядь приткнет: небось слыхал он обо мне, я не ленивый. Тебя в дружину возьмет. Отрок ты дюжий. Исхудал, правда, малость. Ну, не беда, разнесет на княжьих хлебах.

— Возьмет ли ворчун? — усомнился Руслан, а внутри уже с дрожью подымалась надежда: вдруг посчастливится? — Я, чай, безродный. Схоронил своих-то всех.

— Такие и надобны князю.

— Плывете? Добре. — Калгаст повеселел. — Но давайте сперва поедим, вздремнем. Путь далек. Садись, Неждан. И ты, злой Чернь. И вы, Судак, Линь и Карась, племя рыбье. Эй, кому дешевых лещей? По оплеухе за пару. Платить боярину Пучине. Налетай, людие.

Тронулись.

— Землю пахать — несыту быть, князю служить — быть биту. Идите лучше со мной полевать.

— Полевать — не редьку поливать. Ратаеве мы с Ерусланом. Прикинь, легко ли: от нивы да в дикое поле?

— Раздолье. Схватился со старой чадью, изгнали прочь — с тех пор и скитаюсь, по-птичьи питаюсь. Лечу, куда хочу.

Завидно Добрите.

Но хватит ли в реках, лесках еды на всех?

Озадачен Калгаст.

Пожалуй, нет. Народу — пропасть, и русь не чудь, не к снасти хитрой — больше к сохе привычна. Однако уда, самострел, сеть да пасть — подспорье хлеборобу. Дичи по рощам да прочим урочищам вдосталь. Одна беда, везде знамение торчит боярское: на гонах, езах, перевесищах. Полезешь — кожу сдерут.

Калгасту слезы, Добрите смех.

Вот и «лечу, куда хочу».

Теперь все чужое, только горе свое.

— А, Еруслан?

— Да. Оно, конечно… похоже.

Лучше б смолчать, но как тут смолчишь? Про долю мужицкую речь. К тому же сыт сейчас Руслан, а сытый — смелый. Притупило едой боязнь, точно зельем — болезнь.

— Правда, Калгасте, будто при дедах — добрей жилось? Хозяйством вроде совместно владели, достаток делили поровну. Ни слуг, ни князей. Все вольные.

— Древляне в дебрях сырых доселе прежний устав берегут. И что? Таятся в селах убогих да крохотных, как совы в загаженных дуплах. Совместно? Один топор на пятерых. Пригорок выберут, лес подсекут, выжгут дотла: сей, веселись, поле — с ладонь. Снимут горстку пшена, урожай клянут: всего-то по зернышку и досталось. Бедность. От нее — злость, жестокость. Вольные?

Сплошь холопы, всех без разбору душит вервь. Хворому, слабому, старому — смерть. Непокорному — тоже. Случилось мне забрести к ним намедни. Еле утек. Хотели повесить, духу лесному скормить.

Добрита — недоверчиво:

— Что ж… выходит, легче теперь человеку?

— Выходит. Ну, сейчас, правда, плохо. Неурожай. Сухомень. Ныне всякому худо, даже боярину. А так, ежели сверху взглянуть, то, конечно, полегче. Ты — на скудость сетуешь, а древляне, дреговичи, кривичи — завидуют нам. Дескать, обилье в полях. А что? Лесов дремучих, темных тут мало, степь близко, есть где соху развернуть. Усадьбы. Веси. Города. Простор — до морей. Весь белый свет по соседству. И гнездо у каждого свое. Очень им то по нутру, бородачам болотным. Тоже, где могут, где одолели чащобу — росчистей крупных, значит, и хлеба, прибавилось, — рвут ветхую вервь. Уже и бояре, слыхать, завелись.

— Эка радость.

— Ну, и не то, чтоб напасть. Их с челядью — горсть. Всему голова — смерд, вольный пахарь. Спору нет, изнемог он нынче. Но — до поры. Приспеет щедрое лето — опять хозяин себе. Отвалит дань, и боле его не тронь. Да и господский двор, если умом раскинуть, опора смерду в недобрый час. Ругаем Пучину: «Скупой». Верно, что скуп. Однако же — помогает. Взаймы дает, хоть и с двойной отдачей. Негде взять — и тому будешь рад. Даром никто не отвалит. Утек? И его надо понять. Прежде-то сыпал. Брал купу, Добрита?