* * *

– Уставай, Алешенька, уставай маленечкий! – Бабушка стянула со спящего мальчика одеяло. – Уставай, ужо и утречко наступило. Да какое там утро! Двенадцать часов! Снежок, погляди, на дворе выпал. – Бабушка пошамкала губами. – Да! Ответили метели, даже зайцы побелели! На дворе и за двором белый снег лежит ковром, вязнут валенки в снегу, даже бегать не могу… Ну, уставай. Уставай-уставай.

Мальчик пошевелился, что-то такое захныкал и отвернулся к стене.

– Алешенька? Ты что это? А ну-ка уставай! – Бабушка вздохнула, взяла мальчика за ногу и сбросила ее на холодный пол.

Ступню защипало, словно в нее вонзились десятки хрустальных иголочек.

– Ну бабушка, ну еще немноженько! – пролепетал мальчик.

– Эээ нет… Побаловался – и хватит! Уставай. Уставай, уставай, уставай… – Бабушка застыла, нахохлившись, над кроватью, опираясь на клюку. – Ну, уставай, а то я щас все маме расскажу… Устаешь?

Мальчик лежал с закрытыми глазами.

– Ах, так, значит!.. Ну тогда я пошла. Все маме расскажу. Нехай она тебе подымает, коли ты так…

Мальчик повернул голову.

– Ну бабушка, не надо, не надо, я уже встаю, сейчас встаю, а ты чаек мне сделала? – Он потер глаза руками.

– Обьязательно сделала, Алешенька, обьязательно, маленечкий, ужо стоит да тебе дожидается… Остыл ужо наверно… Опять из-за тебя греть прийдется, опять, соколик мой ясный. – Бабушка наклонилась и погладила мальчика по лбу.

Мальчик медленно привстал и сел, свесив ноги с кровати.

– Бабушка, ну давай, ну давай… – попросил он.

– Ах, бесстыдник какой! Невжеж мне тебе? Невжеж ты сам не можешь? Ты же ужо взрослый хлопец! Ну что ж ты мене заставляшь-то! Соколик мой, сам, сам…

Мальчик капризно буркнул.

– Нет, давай ты! Ты давай! – Он скорчил гримасу и захныкал: – У меня и рученьки устали, и ноженьки устали, не могу я, не могууу, ну бабулечка, ну пожалуйста!..

– Эхх… – Бабушка сокрушенно покачала головой. – Бессовестный ты. Что это за внучок на старость лет уродился? Чи ж я думала, коли тебя годовала? Чи ж я ведала? Ой-ей-ей-ей…

Мальчик схватил ее за морщинистую руку и забормотал:

– Ну бабушка, ну пожалуйста, ну только капельку, ну немножечко, ну я же только в воскресенье, ну пожалуйста…

– Ладно. – Бабушка наклонилась и взглянула мальчику в лицо увеличенными за выпуклыми стеклами старческими прищуренными глазами. – А мусор ты сегодня выбросишь?

– Ч е с т н о е с л о в о! – по буквам произнес мальчик.

– Ну то хорошо, давай руку…

Мальчик выставил вперед руку. Бабушка, крепко за нее ухватившись и опираясь на трость, встала на одно колено, поставила руку на пол, выпустила трость – она со стуком ударилась о шкаф, и встала на четвереньки.

У мальчика заблестели глаза.

– Йо-го-го! – Он перекинул ногу через бабушкину спину и взобрался на нее. – Но, лошадка! Ноо!..

Бабушка, опустив голову медленно двинулась к дверям комнаты.

– Но! Но, сивка-бурка! Но! – смеясь, поддавал мальчик.

Они переместились из комнаты в коридор.

– Тпруу! Угол, лошадка, угол!

– Ты мене подсказывай, соколик, подсказывай, Алешенька, – пыхтела бабушка. Очки сползли ей на сморщенный, бугристый нос.

– Ты кто? – спросил мальчик.

– Я твоя лейка – глухо ответила снизу бабушка.

Мальчик щелкнул у нее над правым ухом пальцами.

– А теперь ты кто?

– А теперича я твой зонтик.

Они подошли к дверям кухни.

– Ну усе, слезай, басурман, слезай, – с одышкой проговорила бабушка.

– Йо-го-го! – Мальчик слез с ее спины и подбежал к столу, на котором дымилась чашка чая. Он схватил ее двумя руками и вскрикнул:

– Ай! Горячааая…

Бабушка схватилась сухими руками за плинтус и, скользя ногами по задирающемуся ковру, медленно поднялась и прислонилась к стене.

– Ой, ой, ой, ой… – выдохнула бабушка, держась за сердце.

Мальчик подошел к ней и погладил по руке со вздувшимися венами.

– Бабушка, тебе ничего не болит?

– Нет, соколик, нет. Ничаго не болит, ничаго… Скокни лучше, мою палку приняси…

– Хорошо, бабуленька, сейчас!

Мальчик забежал в комнату. Он подошел к письменному столу, присел на корточки, открыл створку, извлек завернутый в пожелтевший газетный лист охотничий нож с козьей ножкой. Он задумался и отложил его в сторону. Протянул руку – вынул мотки разноцветной проволоки, кусок липучки, ученические тетради, книгу "Таинственный остров", три тонких полоски жевательной резинки, надорванный лист бумаги в клетку, исписанный наклоненными влево буквами; снизу листа в три ряда стояли вертикальные черточки. Он осторожно положил его себе на колени и прочитал, беззвучно шевеля губами:

"Теперь мне кажется, что все безнадежно. Все. Шепот колоколен, размытая осенним ненастьем прелая скирда, шеренги погруженных в сумеречные глазницы оконных провалов глаз, тьма за окном, ночь. Hочь не загадочна и не мрачна, она обыкновенна и столь же обрыдла как и белый день. И отчего-то именно она служит источником слепого вдохновения, вырывая из бульканья воспаленной глотки обрывки слов, фраз, запечатлевая литеры на куске обойного рулона. Я смотрю на нехитрую обстановку конуры, что служит мне пристанищем, на молчаливое согласие изорванного дивана, на упрямство твердой как камень подушки, на пустоту геометрии стен. И ничего нет. И никого. А с яркой журнальной обложки подмигивает и щурится великолепными видами вычурный и недоступный Милан – лица рекламных статистов напряжены, взгляд холоден и встревожен. Словно лицо среднерусского богатыря, – оно естественно лишь миг, до первого же внимательного осмотра дешевого позерства фигуры, неестественности гримасы, претендующей на улыбку, прищура рыжих ресниц. "Все ли безнадежно?" – спрашиваю я у прошлого. Прошлое молчит в ответ. Ему не нужны вопросы. Оно ушло безвозвратно. Ему никто не нужен. И я обращаю взгляд на будушее, но и оно хранит молчание, ибо еще не наступило. И наступит ли? Перебежит ли улицу судьбе? Тогда я закрываю глаза. Я чувствую миг, я слышу его голос. И голос его – сама жизнь. И ветер, с остервенением бьющийся в окно, кленовые листья цвета золота, вальсирующие в паре с ветром, что вихрем налетел с залива, и звуки спящего города, и жданный голос в телефонной трубке, и робкое прикосновение солнца, и стылая размеренность утра.

Мамочка, бабушка, братик, пожалуйста, простите меня за все. За все те страдания, что я вам причинил. Я не могу так больше жить. Я не могу больше бороться. Это сильнее меня. Жизнь для меня превратилась в ад. Я смотрю на это утро, я точно знаю, что оно мое. Мое. Впервые за все эти годы я ощущаю это. Впервые я чувствую, что наконец живу. Мое тело всегда мешало мне, оно мешало мне своими позывами, своими болезнями, своими склонностями, оно мешает мне и сейчас, но слава богу, это сейчас закончится. Я знаю, что придет время и мы встретимся.