Вардан отложил рыбный нож и вилку, промокнул губы белоснежной салфеткой и пригубил вино.

— С Максом Худом я знаком много лет. Он был легендой Итона в те годы, когда я там учился.

— Ну а я влюблен в его жену.

— Вы сказали, она почти ваша. Обычно женщина либо принадлежит мужчине, либо не принадлежит. Переведите, прошу вас.

— Мы любим друг друга. Мы не любовники. Пока, нет… Трудно объяснить. Это давняя история. Я знал ее много лет назад…

— Она, конечно, еще очень молода…

— Тогда была еще моложе. Совсем девочка. Тут речь не просто о сексе, Монк… Мы оба ломаем свою жизнь… Секс тут, можно сказать, на последнем месте.

— Странно. Говорят, она законченная соблазнительница.

— Дело в том, что мне все равно. Это все не существенно. Таких, как она, больше нет и не было.

— Да, вы, похоже, влипли, старина. Расскажите мне, сколько считаете нужным, зная, что я буду нем, как пресловутый сфинкс. Безмолвное хранилище скандалов. Ведь это действительно скандал, вы понимаете? Вы — Роджер Годвин. Она — Сцилла Худ. Я считаю, Макс вас убьет.

— Я с ним знаком черт знает сколько лет. Еще с двадцать седьмого. Он не захочет меня убивать. Ему будет жаль…

— Ах-х. Ничего себе утешение!

Завыли сирены воздушной тревоги, но в «Догсбоди» их будто не замечали. Годвин не обращал на них внимания. Раскаты взрывов снаружи всегда означали: не сюда. Голоса беседующих во время налета становились пронзительными, и когда здание вздрагивало до основания, а от близких попаданий пыль сыпалась с потолка, в глазах мелькала тревога. Но всего этого принято было не замечать.

Монк сказал:

— Что ж, существует точка зрения, согласно которой бог создал мужей, чтобы нам было кому наставлять рога. Только я подозреваю, что он не принял в расчет Макса Худа.

— Макс для меня значит больше… Мерзко поступать так с Максом. Но Сцилла… я никогда не чувствовал ничего подобного. Я чувствую, что не могу умереть, никакая бомба меня не убьет. Сцилла может сохранить мою жизнь, она в силах дать мне это чувство… но, Монк, я не могу забыть о той дряни, которая тут в самой сути. Макс…

— Все это, как мне видится, очень просто, — перебил Вардан. — Вас беспокоит, что вы предаете Макса Худа. Предательство. Это один из краеугольных камней того, что мы часто называем «реальной жизнью». Ну, у меня для вас доброе известие. Предательство в наше время — разменная валюта. Так же, как когда-то в Византии, или в Древнем Риме, или в расцвет Ренессанса. Предательство повсюду. Нас всех предавали, и не раз. Нас обманула Большая война, которая оказалась всего-навсего первым актом нынешней войны и вовсе не спасла мир для демократии. Содружество разлетелось вдребезги в двадцать девятом. Все наши лидеры нас обманывали. История нас обманывала. Нас предавали любимые. И сами мы постоянно лжем, и бог скрылся, не оставив нового адреса. Вся Европа стала склепом, на сколько видит глаз — одни предатели, шпионы, бандиты, подлецы. Предательство… что ж, теперь ваша очередь. Самое обычное дело. Так что привыкайте, вот вам мой совет…

Вардан медленно поднял руку, склонил голову набок.

— Кажется, стало ближе. Слушайте…

Он улыбнулся.

— Может, это наша ночь, старина. Слышите, они приближаются.

Питер Кобра стоял между баром и обеденным залом, вставляя в мундштук сигарету. Лицо его внезапно застыло, и он тоже наклонил голову, положив руку на вращающуюся дверь. Эта картина осталась у Годвина в памяти — последнее, что он видел перед попаданием бомбы.

Взрыв был оглушительным: страшный грохот, звон и гром в замкнутом пространстве. Людей сбросило на пол, стекло разлетелось снежными брызгами, столы опрокинулись, тяжелые шторы затемнения взметнулись и повисли лохмотьями. Годвин вместе с креслом повалился на спину, сверху его накрыл стол, воздух наполнился пылью и душил его, и кто-то упал ему на руку, вмяв ладонь в засыпанный осколками пол. Он попытался выдернуть руку, и стекло врезалось в плоть. Какая-то женщина упала на него, прямо у него перед глазами оказались ноги в чулках, и он видел, как напрягается ее тело, как ползут стрелки по чулкам от ее попыток подняться.

Невыносимый грохот вдруг затих, и все стало похоже на сцену из немого кино. Годвин только потом понял, что на минуту оглох от чудовищных децибел взрыва. Он выглянул из-под женских ног, заметив, что на одной нет туфли, и увидел, как одна из потолочных балок оседает в ливне штукатурки и, ударив по плечу партнера Кобры, Санто Коллса, сбивает его с ног. Шторы развевались, оконных стекол больше не было, и улица освещалась заревом пожара. Постепенно слух вернулся к нему. Крики людей, вопли боли и ужаса. Кобра так и стоял в дверях, только теперь в руках у него была створка вращающейся двери. Ее сорвало с петель взрывом.

Свет каким-то чудом не погас. Несколько лампочек разбилось, несколько свечей потухли, будто некий великан дунул на поданный ко дню рождения пирог, но света хватало, чтобы смутно различать, что творится на другом конце зала. Колл прополз по завалам мусора и закидывал назад вывалившиеся из камина горящие угли. Сэм Болдерстон из «Таймс» — его лицо заливала кровь из пореза на лбу — затаптывал тлеющий подол длинного платья одной из женщин. Годвин спихнул с себя опрокинутый стол и лежавшее на нем тело — женщина была в обмороке, или контужена, или мертва. Он сумел подняться на колени. Где Сцилла? Он отталкивал с дороги кресла и столики, отбрасывал опрокинутые бутылки и тела кашляющих, ползающих и пытающихся подняться людей. Красивая блондинка беспомощно смотрела, как с разорванной нити жемчужного ожерелья стекают на подол ее черного платья и раскатываются по полу крошечные белые шарики. Сцилла… Кажется, задыхаясь от пыли, он выкрикивал ее имя. Сцилла….

Сцилла сидела в том же углу, прижавшись к стене кабинки. Бледное лицо, взбитые в стиле «Луиза Брук» волосы — ни единого волоска на своем месте. Она смотрела в глаза мужу. Стефан Либерман сидел на полу и стряхивал с себя пыль большой волосатой рукой. Ему чем-то рассадило голову, и он осторожно ощупывал липкую ссадину. Сцилла медленно протянула руку, коснулась ладонью щеки мужа, убеждая его, что с ней все в порядке, потом позволила себе отвести взгляд и остановить его на лице Годвина.

И вдруг расхохоталась, стала дергать Макса Худа за рукав, чтобы он оглянулся. Все движения были замедленными, будто люди еще не вышли из шока. Худ недоуменно обернулся. На висках у него, в черных как уголь волосах, блестела седина. Узнав сквозь пыль и дым Годвина, он ухмыльнулся. Он был спокоен, уверен в себе. Макс Худ в своей стихии. Под огнем.

— Роджер, — окликнула она, склонившись вперед; краска понемногу возвращалась на ее лицо. — Тебе идет!

Она указала ему на макушку. Всего в нескольких футах от них царил полный хаос. По залу шарили проникшие с улицы лучи электрических фонариков. Внутри уже погасли почти все огни. Годвин ощупал голову, повернулся к угловому зеркалу, которое треснуло, но удержалось в раме. Представившаяся ему расколотая на куски картина пришлась бы по сердцу Маку Сеннету. Салфетка, невесть как очутившаяся у него на макушке, напоминала крышу маленькой пагоды. Он постучал по ней пальцем.