С годами я понял принципиальное различие между бедными и нищими: первые — все разные, а вторые — все одинаковые, их единственная цель — нажива. Бедность, конечно, не порок, но и не профессия.

Тогда я не знал ученого слова «менталитет». В бурные девяностые, как и тысячи других первопроходимцев, я ушел «в бизнес», в котором познакомился со многими ранее не известными мне типажами; казалось бы, все родом из всеобщего бедного детства. Так вот, по своему «менталитету» наиболее преуспевающими дельцами стали те, кто по сути своей (не по материальному положению!) были цепкими и удачливыми нищими!

Но это я умничаю, прикрывая бездумную ностальгию. А дума, она же несбыточная мечта, тогда у меня была. В формулировке — «открытый счет в банке». То есть не абстрактно много денег, а возможность тратить их в любое время и в любом количестве. В голожопом инженерном окружении, жившем от зарплаты до зарплаты, бытовали невероятные легенды об образе жизни «почти как они интеллигентных» деятелей отечественной культуры. Более того, некоторые из этих небожителей были не такими уж и дальними родственниками наших «заводчан».

Например, папин заместитель и собутыльник дядя Изя Вайсбейн был чуть ли не родным племянником знаменитого Леонида Утесова. Бывал у него в доме, о чем (должен заметить, с большой иронией) любил рассказывать.

— А почему у вас с Утесовым фамилии разные? — спрашивал я.

— Фамилии-то у нас одинаковые, малыш, а разные — псевдонимы. У нас в Одессе под своим именем только дюк Ришелье живет.

Так вот, в отличие от нашего дяди Изи, его «дядя Ледя» жил вообще без материальных забот, потому что у него был «открытый счет в банке»! Теперь я уже догадываюсь, что это такое, а тогда и представить себе не мог! А по рациональному родительскому воспитанию никогда не стремился познать непознаваемое, или, по песенному, «сказку сделать былью и преодолеть пространство и простор». И от отсутствия в моем идеологическом репертуаре этой песни веселой было мне легко на сердце всю жизнь! Смеялся над собой, ерничал над другими, гардероб не часто менял, но одежку никогда не штопал и не перелицовывал, недоедал дома, а не в гостях, но не нищенствовал, научился выпивать как истинно английский джентльмен — без закуски и много! И ни разу — до упаду.

Сижу как-то уже совсем взрослым на дачке своей, на пологом волжском бережке со вчерашним собутыльником, с которым все алкогольные запасы, как обычно, к утру уничтожил. Чаи безалкогольные гоняем с кофеями. Мне-то хорошо, я, слава генетике, продажной служанке буржуазии, бессиндромный. А товарищ (между прочим, не бомж, а доктор наук с хорошей биографией) с похмелья башку ладонями сжимает. И говорит в отчаянии:

— Вовка, а в чем смысл жизни, кроме опохмела? Я серьезно.

Ничего я ему не ответил, чифирек глоточками попиваю, босой ножкой камушками в речке шебуршу. Потому что ответ-то доктор сам дал — в опохмеле, конечно, в опохмеле! Только понимать его надо в расширительном, а не базарном смысле. Именно этот весьма болезненный синдром и позволяет умному понять, что он, как дурак, вчера спьяну натворил. Чтоб разобраться в последствиях и сделать какие-никакие выводы.

Пример — беспохмельные коммунисты изменили мир, а он, в отместку, изменил им. А потом случайно из газет и телепередач выяснилось, что все первоначальные капиталы в нашей стране нажиты преступным путем к коммунизму. А уж потом — большой дорогой в капитализм.

Вообще-то, измена — это вовсе не предательство. И вообще, все наши страдания не от измен, а от подмен. Подмените ум хитростью, три четверти клиентов не заметят! Подмените свободу осознанной необходимостью, получите генералиссимуса с нечеловеческим лицом. И себя в сухом остатке типа лагерная пыль.

История — это не борьба классов за окончание школы. Это просто один из гимназических предметов. Более эмоциональный, чем химия, но менее поэтичный, чем математика. Ее учат, но она ничему не учит. История — если и правда, то не вся правда. А не вся правда — уже подмена, вид изощренной лжи.

«Я поведу тебя в музей», — сказала мне сестра.

Я и пошел. В том самом детстве. Зря ходил. Не понравились мне навсегда эти огромные цветные иллюстрации к неизвестным мне произведениям. Лак сверкал в золоте рам. Это потом я узнал, что такое «лакировка действительности», и уразумел, что и недействительность тоже давным-давно залачена. Нам, юным атеистам-пионерам, сюжеты были не только непонятны, но и чужды по существу, так что и картинки к ним производили впечатление всем известной полукилометровой статуи тов. Сталина на канале Волга — Дон: большое, дорогое, но ненужное.

А нужное — это другое: легкая жизнь. И она прекрасна, как неангажированное искусство. И не надо ее лакировать и выставлять напоказ в подробностях — потяжелеет до неузнаваемости.

Наш сосед по второму подъезду дядя Юра Томас был мрачноватым аккуратно одетым одиноким джентльменом лет двадцати пяти. Служил дядя Юра инженером на секретном заводе «Комбайн», который выпускал военные самолеты, с понедельника до субботы, а в выходной был самим собой — будущим миллионером. Дядя Юра то ли со школы, то ли благодаря эстонскому происхождению свободно владел немецким и чуть-чуть английским языками и выписывал по почте соцлагерный журнал «Молодежь мира» в его гэдээровском варианте «Junge Welt».

Шел послесталинский 1955 год, и железный занавес покрывался разрушительной ржавчиной. В немецкоязычном журнале уже печатались частные объявления: «Хочу обмениваться значками, марками, пластинками и просто переписываться». В русском варианте издания ничего подобного, слава Богу, еще не было. Именно в этих, не известных соотечественникам, объявлениях будущий миллионер дядя Юра и нашел свое поле чудес. Он придумал, как без особых вложений собрать полную коллекцию русских марок досоветской поры. Вот так.

Операция была многоходовой. Дядя Юра на первоначальный капитал в размере двух-трех месячных зарплат (такие накопления у него имелись) скупает в филателистических отделах магазинов школьно-письменных товаров оптом весь запас рядовых советских марок. По адресам юнгевельтовских филателистов он меняет все еще недоступную им почтовую социалистическую муру на обезьян и бабочек на дешевых марках экзотических стран. Или, как называл их Томас, «гонделуп», исходя из названия популярной советской детской книжки. После получения потусторонних (в смысле железного занавеса) писем, зная, что марки можно было тогда пересылать в любых количествах в простых конвертах, в действие приводилась «пионерская живая пирамида».

Многочисленные агенты дяди Юры, в основном дворовые мальчишки моего возраста, получая мохнатых бурундийских обезьян полными блоками, в очередь меняли их (не продавали!) где попало на советские и русские марки, которые шли на вес. Простодушное население нашей страны было богато оставшимся, доставшимся, награбленным и трофейным филателистическим барахлом, не имевшим никакого применения и легко поддававшимся обмену на зарубежные картинки необычайной красоты. В полутьме дядиюриной комнатушки по каталогу «Lipsia» зерна на полу отделялись от плевел, и начиналась серьезная работа с солидными адресатами. Лишенный как секретный инженер права на международную переписку дядя Юра в этой схеме не мог обойтись без легального пособника. Им стал я, непорочный одиннадцатилетний пионер, который тоже хотел стать миллионером. Письма писал дядя Юра, а ответы шли на мой адрес.