Он думает: «Нужно все мифологизировать, потому что все и так призрачно. Предметы, места, даты, люди превращаются в миф, стоит объявить их легендой. Каждый, кто жил в Париже в 1940-м, неизбежно становился персонажем Модиано. Любая девка, шатавшаяся по лондонским барам в 1965-м, ложилась в постель с Миком Джаггером. По большому счету, чтобы стать легендой, достаточно набраться терпения и дождаться своей очереди. Карнаби-стрит, Хэмптоны, Гринвич-Виллидж, озеро Эгбелетт, Сен-Жерменское предместье, Гоа, Гетари, Параду, Мюстик, Пхукет… Зайдите на секунду в сортир в любом из этих мест – и через двадцать лет будете иметь полное право хвастаться: „я там был“. Время – таинство. Вы запарились жить? Потерпите – скоро вы станете легендой!» Ходьба пешком всегда наводит Марка на такие вот странные мысли.

Но труднее всего быть живой легендой. Жоссу Дюмулену это, похоже, удалось. А кстати, «живая легенда» сует руки в карманы? Носит кашемировый шарф? Снизойдет до «ночи в „Нужниках“?

Марк проверяет, не оказался ли он в зоне приема «Би-Бопа». Ни одного трехцветного значка в поле зрения. Ну, и не о чем беспокоиться. Теперь понятно, почему телефон не звонит: в зоне шестисот метров Марку ничего не грозит.

Раньше Марк ни одного вечера не сидел дома, причем мотался он не только по делам. Изредка его видели с Жосленом дю Муленом (ну да, когда-то его звали именно так: аристократическая приставка исчезла совсем недавно – когда он записался в псевдодемократы).

Погода чудная, и Марк мурлычет себе под нос «Singing in the rain». Это лучше, чем напевать «Солнечный понедельник» под дождем. (К тому же сегодня пятница.)

Париж похож на съемочную площадку – но всего лишь похож. Марк Марронье предпочел бы, чтоб он был из папье-маше. Ему больше нравится тот Новый мост, что Лео Каракс выстроил для своего фильма в чистом поле, – не чета настоящему, который Христо укутал брезентом. Марк был бы не против, чтобы весь этот город добровольно стал иллюзией, отказавшись от реальности. Париж слишком красив, чтоб быть настоящим! Марк мечтает, чтобы тени, движущиеся за окнами, отбрасывали картонные манекены, управляемые с помощью электрического реле. Увы, в Сене течет настоящая вода, здания сложены из прочного камня, а прохожие на улицах ничем не напоминают статистов на ставке. Иллюзия существует, но спрятана она гораздо глубже. В последнее время круг общения Марка стал уже. Он проявляет разборчивость. Вообще-то это старость заявляет свои права. Марк злится, хоть все ему и обещают, что «и это пройдет»…

Сегодня вечером он будет клеить девушек. Кстати, а почему он не голубой? Довольно странно, учитывая его декадентское окружение, так называемые творческие склонности и страсть к провокационным выходкам. Скорее всего, тут-то и зарыта собака: быть геем в наши дни – это уже конформизм. Слишком простое решение. И еще – Марк ненавидит волосатых мужиков. Признаем очевидность: Марронье – из тех типов, что носят галстуки в горошек и пристают к девушкам.

Жил да был мир, и жил да был Марк. Вот он идет по бульвару Малерб. Безнадежно банальный, следовательно – единственный в своем роде. Он направляется на вечеринку года. Вы узнаете его? Ему больше нечем заняться. Его оптимизм возмутителен. (Даже легавые никогда не проверяют у него документов.) Он идет на праздник, не чувствуя ни малейших угрызений совести. «Праздник – это то, чего всегда ждешь». (Ролан Барт. «Фрагменты одного объяснения в любви».)

«Заткнись, дохлый миф! – брюзжит про себя Марронье. – Когда ждешь – кончаешь под грузовиком, развозящим белье из прачечной». Пройдя по инерции еще несколько шагов, Марк спохватывается: «Да ладно, чего там, Барт прав, я только и делаю, что жду, и мне стыдно. В шестнадцать лет я мечтал покорить мир, стать рок-звездой, или знаменитым киноактером, или великим писателем, или Президентом республики, или – в крайнем случае – умереть молодым. Мне двадцать семь, а я уже o перегорел: рок – слишком сложно, в кино не протыришься, все великие писатели мертвы, республика погрязла в коррупции, а со смертью мне теперь хочется встретиться как можно позднее».

Мой праздный горожанин живет и радуется жизни лишь под покровом ночи, ибо ночь – это долгий одинокий праздник.

Хорхе Луис Борхес «Луна напротив»

Жить надо рисково, но время от времени Марк любит хорошо поесть у «Лядюре».

Чтобы не прийти в «Нужники» ровно к указанному часу, он заказывает горячий шоколад и сочиняет двуязычное хайку:

Господин со слоновьим хоботом Забавлялся орально с роботом

And in his mouth he came Распивая «Шато-икем».

Пожилая официантка приносит чашку, и Марк впадает в жестокую тоску: это какао доставили прямо из Африки, его нужно было собрать, привезти в Европу, переработать на заводах Ван Хутена, превратить в растворимый порошок, снова перевезти, вскипятить молоко, полученное от нормандской коровы, содержавшейся на ферме при другом заводе (интересно, «Кандия» или «Лактель»?), следить за кастрюлей, чтобы не убежало… короче говоря, тысячи людей работали, чтобы теперь эта чашка шоколада остывала перед его носом на столике. Вся эта херова туча людей ишачила ради обычной чашки шоколада. Может, кто-то из рабочих погиб, расплющенный ужасным прессом для выдавливания масла из бобов какао, и все для того, чтобы Марк мог помешивать ложечкой в чашке. Ему кажется, что все эти люди смотрят на него и приговаривают: «Пей шоколад, Марк, пей, пока горячий, пусть даже цена этой чашки равна годовому заработку, – ты бессилен». Он встает из-за стола и, нахмурившись, спешит к выходу. Как вам уже было сказано, не все его действия разумны. Его может привести в ужас геометрический узор на обоях, или сочетание цифр на номерном знаке, или взгляд толстяка, жующего пиццу. Церковь Св. Мадлен никуда не девалась со своей Площади. Перед входом в «Нужники» уже толпились люди. Балет зевак, притворяющихся папарацци, и папарацци, притворяющихся зеваками. Из огромных колонок льется ремикс песни Шуберта «An die Nachtigall», наложенной на «Nightingale» Джули Круз. Наверняка это всего лишь первый из сюрпризов Жосса Дюмулена. Гигантский унитаз из белого мрамора окутан искусственным дымом и снабжен вертикальной подсветкой. Лучи прожекторов утыкаются в небо. Все вместе это напоминает то ли цилиндры телепортации из «Стар Трека», то ли воздушную тревогу в Лондоне во время обстрела «Фау-2». Любопытные толкутся возле входа, словно сперматозоиды вокруг яйцеклетки.

– Вы кто? – спрашивает питбуль в человеческом облике, сторожащий двери. Кратко, с таким видом, словно полный ответ на этот вопрос занял бы не один час, Марк бросает:

– Марронье. Охранник повторяет его фамилию в свою рацию. Тихий ангел пролетел. Каждый раз одно и то же. Гостей проверяют по списку. Многие считают вышибал ночных клубов потомками Цербера, но на самом деле они происходят по прямой линии от фиванского Сфинкса. Загадываемые ими загадки касаются самых тайн существования. Марк задумывается, правильно ли он ответил на вопрос. Наконец сквозь шум и треск ухо питбуля улавливает положительный ответ. Марк существует! Он есть в списке, следовательно – существует! Привратник с почтением поднимает веревочку и впускает Марка в клуб. Толпа расступается, словно волны морские перед Моисеем, с той только разницей, что Марк, в отличие от Моисея, свежевыбрит. Мозаичная надпись на стене гласит: «Построено заводами Порше, Париж-Ревен, 1905». Прямо под ней маленькая голубая голограмма, изображающая улыбающуюся голую девушку с татуировкой на животе: «Клуб „Нужники“, Париж-Токио, 1993».