Маргарет проводила Ральфа до двери. Он погладил ее по длинным волосам, пообещал написать, как только пересечет Ла-Манш, и поцеловал.

Прошло почти шестьдесят лет, а она все еще ждала письма из Франции.

* * *

Войдя к себе, Саманта направилась в гостиную, служившую ей также и кабинетом. Ее квартира располагалась в задней части дома и окнами выходила в садик, засаженный вечнозеленым кустарником. Саманта положила почту на письменный стол. Чтобы наслаждаться видом, она поставила стол прямо перед большим окном, обрамленным, за неимением лучшего, бархатными шторами бежевого цвета. Обставлена комната была очень просто. Напротив электрического камина стояла двуспальная софа с однотонной обивкой. Когда хозяйка включала камин, по стенам начинали метаться языки искусственного пламени, создавая иллюзию настоящего очага. На одной из полок углового книжного шкафа, битком набитого книгами по психологии, притулился небольшой музыкальный центр. Ровно посередине между софой и фальшивым камином находился старый журнальный столик с потрескавшейся столешницей, на котором лежал толстый словарь и стопками высились диски классической музыки и несколько номеров «You and I». Белизну стен, не оживляемых ни картинами, ни фотографиями, немного согревала пастельных тонов лепнина.

Саманта скользнула мимо спальни — узкой комнатки, освещаемой и вентилируемой слуховым окошком, расположенным высоко под потолком и выходившим на тропинку, ведущую в садик. Убедившись, что дверь в ванную, смежную со спальней, плотно закрыта, она прошла на кухню.

Шкафчики и рабочий стол были из светлой древесины, стены и пол выложены белой и голубой плиткой. Центр кухни занимал грубо сколоченный деревянный обеденный стол и четыре таких же стула. Желая подчеркнуть деревенский стиль помещения, Саманта повесила на окно веселенькие занавесочки, а к раме опускного окна привязала несколько пахучих букетиков сушеной вербены.

Она включила электрический чайник и проверила содержимое банки с чаем. Слава богу, еще на пару дней хватит. Она обожала вдыхать аромат этой смеси листьев с цветками. Пока закипала вода, она достала свою любимую кружку, прежде принадлежавшую матери, и полезла в холодильник за молоком.

Заварив чай, она подошла к окну и посмотрела на улицу. Снова выглянуло солнце. На тротуаре три жирных голубя дрались из-за хлебной горбушки.

Ровно через пять минут Саманта уже сидела за письменным столом. Кружку она поставила возле стакана с карандашами и вскрыла пакет, присланный из редакции «You and I». Внутри оказалось двадцать три письма. Она распечатала каждое при помощи разрезного ножа, степлером прикрепила конверты к письмам и принялась бегло их проглядывать. Четверть часа спустя она уже рассортировала полученную почту по трем разным папкам.

На первой значилось: «Проблемы предпубертатного периода». Классика жанра — признания школьниц в любви к однокласснику, в ревности к лучшей подружке и в ненависти к родителям. Подобных писем приходило с десяток в неделю. Прежде чем закрыть папку, она для очистки совести убедилась, что ни одна из ее юных читательниц не намеревается выброситься из окна своей спальни.

Затем она взяла папку цвета фуксии, на которой лаконично написала «Полжизни». Письмо от учительницы на обычной почтовой бумаге, откровенно сообщавшей, что она больше на дух не выносит своих учеников, легло рядом с изобилующим орфографическими ошибками посланием от машиниста поезда, мечтающего сойти с накатанных рельсов рутинного существования. Мать и домохозяйка грозилась послать куда подальше мужа и кастрюли и попытаться сделать карьеру певицы. Три преуспевающих высокооплачиваемых специалиста, втихаря почитывавшие «You and I», жаловались на усталость от работы и наглые финансовые претензии бывших жен.

В третьей папке — серого цвета — нашли приют призывы о помощи читателей, страдающих от одиночества: с десяток брошенных жен; старушка, давно беседующая только со своими птичками в клетках; тридцатипятилетний холостяк, горюющий, что ему никак не удается расстаться с девственностью.

Саманта допила чай, отодвинула папки в сторону, положила локти на стол и принялась перечитывать двадцать третье письмо, понятия не имея, к какой категории его отнести. По спине пробежал холодок, и она обхватила ладонями кружку, надеясь согреться. Затем замурлыкала себе под нос старую народную песенку:

Hey diddle diddle,

The cat and the fiddle,

The cow jump over the moon.

The little dog laughed

To see such sport,

And the dish ran away with the spoon[2].

Это была ее любимая песенка. Мать всегда напевала ее дочке на ушко, когда малышка чего-нибудь пугалась.

— Уже первый час. Ты опаздываешь, Саманта. Я приготовила тебе сэндвичи. В твоем возрасте нужно хорошо питаться.

С тремя папками под мышкой Саманта поднималась по лестнице на второй этаж. Дверь квартиры слева была распахнута. На площадке, уперев руки в бока, ее поджидала бабушка.

— Если бы не я, ты бы каждый день ходила к Абдулу за шаурмой.

Саманта нахмурила брови. Она терпеть не могла, когда добродушного пакистанца, с десяток лет державшего возле метро свой ларек, называли просто по имени.

— У мистера Джахрани очень вкусная шаурма.

— Возможно. Но слишком жирная.

Два месяца назад Агата Саммер отпраздновала восемьдесят первую годовщину. Впрочем, выглядела она лет на пятнадцать моложе. Это была худощавая и немного костлявая пожилая леди, по сравнению с другими женщинами своего поколения казавшаяся очень высокой. Ее еще густые, совершенно белые волосы, собранные на затылке в строгий пучок, держались с помощью перламутровых заколок, цветом сливавшихся с прической. Лицо прорезали тонкие лучики морщинок, сбегавшиеся ко рту и к уголкам голубых глаз. Слегка впалые щеки подчеркивали аристократический рисунок скул, гармонировавших с тонким носом.

Как и сестра Маргарет, которая была младше ее на год, Агата отличалась бледным цветом лица, именуемым ею «английским». Сестры на протяжении десятилетий вели яростный спор относительно правильного названия оттенка своей одинаково светлой кожи. И последнее слово всегда оставалось за Агатой.

Ей вообще мало кто смел перечить. Жилец, снимавший квартиру, расположенную напротив той, в которой обитала Саманта, вел себя тише воды ниже травы. Владелец бакалеи, куда она ходила за продуктами, боялся ее убийственных замечаний по поводу свежести его товара. Что касается возглавляемой ею благотворительной ассоциации, то никто из ее членов ни разу не посмел подвергнуть критике ни одно ее решение. Даже почтальон своей пунктуальностью был обязан тому, что твердо знал: она следит за ним из-за занавесок. «Работа моей внучки зависит от вашей аккуратности», — строго внушала она ему в тот единственный день, когда он провинился в пятиминутном опоздании.