Мы с Фернандо провели новое совещание, на сей раз с участием двух поварих, Биче и Моники, работавших в ресторане при баре. Сумеют ли они накормить нас всех? Вместо того чтобы просто ответить «да» или «нет», Моника напомнила, что у каждого из этих семнадцати человек есть хотя бы один родственник и что всех через полчаса ждут домой к ужину. Однако я напрасно беспокоилась. Флориана, та, что стояла подбоченившись, как и раньше, взяла все в свои руки. Несколько женщин разошлись. Другие перешли на маленькую террасу, сдвинули столы и расстелили пластиковые скатерти, расставили тарелки и разложили столовые приборы, расставили стаканы и огромные винные кувшины. Из подвала зала собраний извлекли дополнительные столы, и вскоре вся пьяцца превратилась в ресторан под открытым небом.

Призвали fornaio, пекаря. Тот, подобно блестящему от пота кентавру, увенчанному белым мучным колпаком, сверкая из-под фартука голыми коленками, накачал колеса велосипеда и укатил вверх по холму в деревню, то звоня в звонок, то гудя в рожок. Я смотрела на него и на остальных и дивилась, сколько радости доставляет им столь простое событие.

Вернувшись, пекарь выгрузил из корзины на багажнике караваи величиной с тележные колеса, водрузил их на стол и отступил, чтобы полюбоваться, рассказывая, что один предназначался для osteria в Пьяцце, а другие для замка в Фигине.

— Пусть едят вчерашний хлеб! — провозгласил он, садясь в седло, и укатил, крикнув через плечо, чтобы для него оставили три места за столом.

Женщины, удалившиеся для стремительного набега на свои кухни, возвратились в бар со всем, что было приготовлено к семейному ужину. Следом подтянулись их матери, дети и мужья. Итальянки локтем прижимали к боку кастрюли и миски с едой, а свободной рукой заправляли под платки выбившиеся пряди волос. Их голоса в нежной вечерней тишине походили на щебет стайки птиц. В цветастых передниках — которые, как мне предстояло узнать, не снимали с утра до вечера, — поверх синих узких юбок, сунув ноги в розовые тапочки, они сновали от домов к пьяцце. И дома, и пьяцца были их владениями.

Человек, которого все звали Барлоццо, видимо глава деревни, расхаживал вокруг столов, расставлял тарелки, разливал вино, хлопал по плечам. Барлоццо было за семьдесят: долговязый и тощий, с глазами такими черными, что они отливали серебром. Он выглядел жестким. Он завораживал. Много позже мне довелось увидеть, как его глаза в сумерках смягчались до серого цвета предгрозового неба — перед грозой небесной или душевной. Волосы его, густые и гладкие, седые и светлые, говорили о юности в старости. И сколько я его знала, так и не смогла решить, тянет ли время его назад или манит вперед. Он был летописцем, сказителем, духом. Он был магом. Ему, этому старику, предстояло стать моей музой, моим animatore, душой материального мира.

Еще торжествуя успех своих цветов тыквы, Биче и Моника возвратились с полными подносами прошутто и салями, cose nostre, домашнего приготовления, говорили они, подразумевая, что их семья откормила и зарезала свинью, после чего искусно превратила каждую часть туши, шкуру и сало в колбасу или ветчину того или иного вида. Тут же были кростини, тонкие круглые хлебцы, поджаренные с одной стороны, а с другой пропитанные теплым бульоном и густо намазанные пастой из куриной печени, каперсов и тонко наструганной лимонной цедры. Снова скрывшись в кухне, Биче вынесла две большие глубокие миски pici — толстых, грубых, скатанных вручную макарон. Соусом для них служили протертые зеленые помидоры с давленым чесноком, оливковым маслом и базиликом. Восхитительно!

Многие женщины принесли супы: суп чаще, чем паста, служит традиционным primo, первым блюдом в тосканском обеде или ужине. Кажется, никто не замечал, что супы стоят на столе, пока мы поглощали pici. Супы обычно подаются чуть теплыми, сдобренными маслом и мелко натертым пекорино, овечьим сыром.

— Вкус острее чувствуется, quando la minestra е servita tiepida, когда суп подают чуть теплым, — терпеливо объясняла мне через стол Флориана. — Те, кто требует, чтобы суп был горячим, обжигают себе нёбо, так что им приходится есть его все более горячим, чтобы хоть как-то распробовать, — добавила она с таким видом, словно корень всех человеческих бед в чересчур горячих супах.

Там был суп из farro, древнего, похожего на ячмень сорта зерна, с рисом; был суп из черствого хлеба, размоченного в воде и сдобренного чесноком, маслом, розмарином и свежемолотым черным перцем, и еще один — из крупных белых бобов с шалфеем и томатом, и еще из молодого горошка, отваренного с добавлением полевых трав.

Второе блюдо было столь же скромным. Флорина открыла овальную чугунную сковороду, на которой оказался polpettone, гибрид мясного пирога и паштета.

— Кусок телятины, по куску курицы и окорока, толстый ломоть мортаделлы промолоть по меньшей мере три раза, пока не получится мягкий фарш. Потом добавить яйцо, пармезан, чеснок и петрушку, слепить фарш в прямоугольник, обложить ломтиками салями и крутых яиц, а потом скатать рулет. Запекать, пока не почувствуешь голода. Знаешь, от запаха. — Флориана сообщила все это, не дожидаясь моего вопроса. Она рассказывала о polpettone, как иной о местном шедевре архитектуры, и любовалась им, склонив голову в безмолвном восхищении.

Все ее творение весило не больше фунта, и я уже приготовилась вежливо уступить свою порцию, когда еще две женщины открыли свои polpettone. Каждая нарезала свое приношение тонкими ломтиками и пустила по кругу. Все же за столом нас было тридцать человек. Но скоро появились новые блюда.

Жена пекаря принесла faraona — цесарку, зажаренную с зелеными и черными маслинами. На столе стояла arista — свиная корейка, нашпигованная травами и зажаренная с добавлением дикого фенхеля, и еще керамическая кастрюлька под крышкой, в которой целый день томили в духовке на медленном огне томаты и лук в белом вине. Все приносили маленькие порции рагу или жаркого, рассчитанные на двоих или на троих. Однако застолье стонало и шумно протестовало:

— Ма chi рио mangiare tutta questa roba? Che spettacolo! Разве можно все это съесть? Какое зрелище!

Каждый брал кусочек-другой с блюда, стоявшего ближе всего, угощался крошечным ломтиком или кусочком тех кушаний, которые пускали по кругу. Они жевали, подбирали хлебом остатки соуса, прихлебывали вино, руки двигались в темпе аллегро — и все это казалось мне итальянской версией «Нового платья короля». Неужели эта коллекция семейных ужинов в самом деле представляется им великим пиром? Как заботливо они передают друг другу тарелки и блюда, как вежливо спрашивают и переспрашивают, не хочет ли сосед взять добавки! Многим здесь было на вид за пятьдесят лет, а некоторым лет на двадцать-тридцать больше. Молодежь подражала старшим в любезности и казалась старше своих лет. Раскол между поколениями здесь был не так заметен. Девушка лет семнадцати встала, чтобы наполнить тарелку для своей бабушки, предупредила, чтобы та остерегалась косточек в рагу из кролика, спросила, приняла ли она таблетки. Мальчик не старше десяти, нарезая хлеб, велел младшему братишке держаться подальше: «Никогда не играй там, где работают ножом». Непринужденная вежливость окружающих, казалось, перенесла нас в прошлое. 1920-й? 1820-й? Я задумалась, сильно ли отличается нынешний вечер от тех вечеров, когда старший из присутствующих был молод. И обратилась с этим вопросом к Флориане, которая была в возрасте, хотя я не назвала бы ее старой.