Черным крылом мелькнувший шелк плаща струится складками по плавному изгибу, обнажая гипсовую белизну согнутой в колене ноги статуи. Переместившись к другой фигуре, падший ангел обходит ее вокруг, скользя по ней цепким взором. Кончиками пальцев, мимолетно порхнувших по бедру, касается тонкой шеи неподвижной девушки. Пальцы плавно движутся к хрупким ключицам, замирают на плече. Закрыв глаза, он прижимается щекой к резным локонам. С видом искушенного ценителя, с блаженством ловящего пряные ноты редкого сорта вина, он медленно втягивает воздух, будто его пьянит аромат волос и запах юной кожи.

Но через секунду он без сожаления покидает прежнее место и протягивает руку обескураженной Тайрье, приглашая ее следовать за ним. И только теперь она замечает, что они дошли до конца галереи и стоят на пороге огромного зала, залитого жарким светом тысячи свеч.

Ее молчаливый спутник, скинув плащ, остается в камзоле багрового цвета с черной розой в петлице. Они танцуют, кружась в вихре огней, подхваченные легким ароматом цветущей сирени, опьяненные звуками вальса, как шампанским вином, заволакивающим туманом мысли, оставляющим на губах обжигающий вкус поцелуя.

***

Был спокойный июльский вечер. Такие вот теплые вечера всегда наполнены музыкой и весельем, праздностью и безмыслием. И хотя обстановка была очень располагающей к шатаниям всей компанией по приветливым улицам города, шуткам сидя на дворовых лавочках и романтическим вздохам где-нибудь в уединении ото всех остальных, друзья еле вытащили нашу общую знакомую на открытый воздух. Придя к ней домой, они были немало поражены, как сильно она изменилась за какие-то считаные дни. Ну, конечно, все знали, что их подруга частенько бывала задумчивой, но настолько потерянную, с траурным лицом и тихую, как тень, ее еще никогда не видели. Все сразу предположили: что-то случилось. И удивились еще больше, когда узнали, что вроде бы и не произошло ничего. Тогда нечего раскисать, справедливо отметили они и решили сегодня сделать все возможное, чтобы все-таки развеселить новоиспеченную царевну-несмеяну.

В скверике стоял ровный и непрерывный гул, сложным образом соединявший визг тормозов и рев моторов проезжающих рядом автомобилей, лай и возню суетившейся неподалеку собачонки, а также изредка приносимые с соседней улицы звуки включенного отбойного молотка и, конечно, болтовню ее друзей. Опущенный взгляд по инерции ловил никому не нужные незначительные детали: шероховатую каменистость почвы, втоптанные в землю грязные крышки от пивных бутылок, где-то проржавевшие насквозь, где-то еще блестевшие новизной краски, круги от дождевых пузырей, давно лопнувших в высушенной за день луже с зубчатыми краями, припудренными цветочной пыльцой. Авиалайнерами взлетали и оседали неподалеку непогашенные сигаретные окурки. В пластиковом стакане, белом и уже слегка помятом, периодически появлялась и исчезала какая-то жидкость, попахивавшая спиртом. Ей было все равно. Ее не интересовало ни где она сидит, ни что пьет, ни даже то, кто ее окружает. Хотя нет, лучше бы эти субъекты ушли и оставили ее в покое, ведь ей так нужны тишина и покой.

– Давай нашу любимую! Поем все вместе!

Ну вот, теперь они, как петухи, повскакивали на лавочки и пытались изобразить одурелыми голосами нечто похожее на песню:

– Мы видели каку… ежа и последний трамвай1…

Она зажала ладонями уши, лицо исказилось на мгновение, будто отбойный молоток работал не где-то, а прямо в ее голове.

«Отпустите домой, зачем вы меня мучите? Что я здесь делаю? Зачем мне это все? Моя жизнь бессмысленна. Ваша жизнь бессмысленна. Все наше существование настолько мелко и мимолетно, но вы, неужели вы, мои друзья, тоже не замечаете этого, как и те, кто скользит сейчас мимо, погрузившись в свои мелочные заботы? Неужели алкоголь дает вам чувство значимости того, что вы делаете? Неужели это прибавляет смысла в вашу жизнь? Я не верю. Вы просто прячетесь от этого гнетущего ощущения за веселостью и туманом алкогольных паров».

Часть 3

В сонное сознание Тайрьи просачивается звук льющейся воды. Сначала он похож на тоненький ручеек, но постепенно, по мере ее пробуждения, он набирает силу, и теперь ее слух уверяет, что где-то очень близко бушует не иначе как водопад.

В камень стен вгрызается сильный ливень. Он бьет искоса, будто хочет стереть с лица земли мешающее его вольному размаху строение. Сон прошел, и его сменило любопытство. А за ним пришла растерянность, потому что проснулась Тайрья совсем не в той комнате, где давно привыкла встречать рассвет, а в чужой, незнакомой. Чужая широкая кровать возвышается высоко над каменным полом. Ее деревянная спинка выпукло морщится вычурной резьбой. Неровные стены прикрылись, стыдясь паутины и пыли, старыми, отцветшими гобеленами.

В полукруглое без стекол окно врывается ветер. Он несет с собой холод и далекие удары колокола, отмеряющего время. Тайрья подходит к окну и выглядывает наружу. За плотной стеной дождя ничего не разобрать.

Среди старинной мебели она замечает отблеск зеркала, накрытого бархатной с кистями занавеской. Ткань падает на пол, и в зеркале, представшем во всю длину своей глади, она не находит себя. Как это возможно? С начищенной до блеска поверхности на нее осторожно-изучающе смотрит женщина в просторной, со складками белой сорочке. Ее волосы подобны бушующему пожару. Огромные глаза цвета спелой черешни блестят оживленно, даже взволнованно. «Кто эта незнакомка и что она делает здесь? Нет, точнее, что я делаю в комнате, которая, без сомнения, принадлежит ей?»

Тайрия протягивает навстречу женщине руку, та тянет к ней свою. Их ладони соприкасаются, но вместо живого тепла девушка чувствует лишь озноб от прикосновения металла.

«Кроме меня здесь никого нет», – понимает она. Приходится верить, что огненно-рыжая незнакомка и она сама – это один и тот же человек, и то, что скрывалось под складками бархата, действительно зеркало.

Тут до нее доносится пение. Хор. Мужской хор. Она в монастыре? Но убранство комнаты не похоже на келью монаха. Тогда откуда слышатся эти голоса?

Тайрья идет навстречу звуку. Узкие коридоры открывают перед собой свои каменные объятья. Газовые факелы чадят, заполняя желтым маревом все пространство от пола до высокого потолка. Она идет долго, босые ступни зябнут от прикосновения к ним холодных истертых временем плит, но хор не хочет показываться на глаза. Он то стихает, то запевает вновь, изводя ее собственной же нетерпеливостью.

Чугунные решетки, заросшие бахромой пыли, обтянутые, как пальцы перчатками, паутиной, с грохотом поднимаются перед девушкой, приглашая пройти, будто заманивают в ловушку.

Где бы она ни шла, вокруг постоянно шелестит шепот: диалог мужчины и женщины. Говорящие не видны, их нигде нет. Отчего же отзвуки их голосов