– Почему сразу вопросы, может, у них ответы! – легко рассудил Гавросич и ловко разбил о край сковородки куриное яйцо.

Сковорода заговорщицки зашкворчала.

Я посмотрела на деда:

– Я вроде ни с какими вопросами в полицию не обращалась?

– Угу, – Гавросич энергично кивнул и в самый последний момент поймал полетевшие в яичницу очки. – Но кто ключи потерял в прошлом месяце?

Я перестала хмуриться.

Ключи я и вправду потеряла, о чем на всякий криминальный случай добросовестно уведомила нашего участкового. Менять замки в двери Гавросич отказался, объявив, что он дедушка неимущий, богатый исключительно воспоминаниями и жизненным опытом, каковые у него никто не украдет.

Шаркая тапочными кроликами, в кухню вошла Юля. Она встала на цыпочки у открытой форточки, шумно потянула носом сырой прохладный воздух с дымком от горящих листьев, сладко потянулась, вздыбив грудь Эверестом, и доверительно сообщила:

– Вот нравится мне такая осень! Прям есенинская. Сразу хочется в деревню, где такая, знаете, изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины… А что у нас на ужин сегодня?

– Таперича яешня, – показательно надтреснутым голосом отозвался Гавросич, в продолжение есенинской темы играя замшелого деревенского старичка. – Сидайте вечерять, девоньки!

– Гавриил Иосифович, вы же культурный мужчина и не из Рязанской губернии родом, вам не идет этот образ, – попеняла ему Юля, но к столу подсела без промедления.

– Пейсы мне тоже не идут, – нормальным язвительным голосом сказал Гавросич и потянул со сковородки колбаску. – Я старый интернационалист…

– И не знаю слов любви, – пробормотала я, укусив горбушку.

– В каком это смысле? – озадачилась Юля.

– Фильм «Здрасте, я ваша тетя!» помнишь? Это оттуда: «Я старый солдат и не знаю слов любви. Но когда я впервые увидел вас, донна Роза, я почувствовал себя утомленным путником, который на склоне жизненного пути узрел на озаренном солнцем поле нежную, донна Роза, нежную фиалку!» – с чувством процитировала я.

– Ох, как я мог забыть!

Гавросич со скрежетом отодвинул свою табуретку и рысью убежал на балкон.

Я вопросительно посмотрела на подружку:

– Что это было, я не поняла? Старый солдат внезапно вспомнил слова любви?

– Старый солдат вспомнил про свою нежную фиалку, – Юля невозмутимо хрустнула огурчиком. – Ты разве не заметила? Он уже неделю днем ставит горшок с Чучундрой на солнышко, а на ночь убирает в тень. Надеется, что Чучундра зацветет.

– Я заметила, – кивнула я.

Чучундру на подоконнике трудно было не заметить. Особенно, если смотреть в освещенную комнату с темного двора! Чучундра тогда выглядит в точности, как башка Шрека с прической «Ирокез».

Чучундра – это зеленый питомец Гавросича и ни разу не фиалка. В миру этот здоровенный колючий арбуз известен как Эхинокактус Грузона. Не знаю, кем нашей Чучундре приходится тот Грузон, но Гавросич с ней носится ну, просто как отец родимый! Как будто происходит от того Грузона по самой прямой линии.

– Девоньки, я там горшочек вам под окошко поставил, не зацепите, – старый солдат вернулся к столу, упал на табуретку и в хорошем темпе взялся за яичницу. – А вы с утреца, как встанете, опять его на солнышко поставьте.

– Поставим, – пообещала Юля.

А я отмолчалась, потому что поднять горшок с Чучундрой лично мне не под силу.

И вообще, как говорит Гавросич, за столом разговаривают только диетики и рахитики! В смысле, те, кто на финише трапезы гарантированно останутся голодными.

Сковорода стремительно пустела, я сосредоточилась на омлете насущном и заработала вилкой в челночном режиме.

– Никак, ушла?

Карлик в дождевике с капюшоном постучал одним сырым ботинком о другой и с чувством сказал:

– Брр!

– Да уж, бабенка страшноватенькая, – согласился рослый тип, по плечи спрятавшийся в глубокий, как колокол, прозрачный зонт.

В полусфере мутноватого пластика его щекастая физиономия виднелась неясно и напоминала собой раздутую давлением глубоководную рыбу в аквариуме. А карлик, с ног до головы упакованный в голубой целлофан, если бы не шевелился, не отличался бы от приготовленного на выброс мусорного мешка.

Взгляды прохожих эти двое не притягивали лишь потому, что вовсе некому было на них любоваться дождливым осенним вечером.

– Ясно, что страшненькая, – поддакнул карлик. – Иначе не жила бы у старого слепого деда.

– Он разве слепой? – усомнился гигант.

– Ну, полуслепой! Зрячий разве смог бы изо дня в день такую рожу наблюдать?!

Карлик вспомнил круглую, как арбуз, башку с торчащей щетиной коротких толстых волос и поморщился. Ей-богу, редкостная страхолюдина! Хорошо еще, из темноты в светлой комнате только черную тень разглядеть получилось, без подробностей. Небось лицо у страхолюдины такое, что ой-ой-ой.

– А мне ее даже жалко стало, – сказал гигант. – Сколько мы тут стоим, второй час?

– Угу.

– И бедная девка все это время, как приклеенная, мордой в окошко стояла. Небось несчастная уродина на улицу лишний раз не выходит, чтоб народ не пугать.

– О! Кстати, кто-то вышел!

Карлик встрепенулся и заторопился, шурша целлофаном, за угол.

Дом, у которого они караулили уже второй час, был кирпичным, трехэтажным, еще сталинских времен, и в окружении белых свечек бетонных многоэтажек выглядел темным трухлявым пеньком. Особое неудобство для наблюдателей представлял тот факт, что все окна нужной им квартиры находились на одной стороне здания, а вход в единственный подъезд – на другой. К счастью, деревянная дверь подъезда была снабжена мощной стальной пружиной и добросовестно сообщала о прибытии-убытии жильцов всем, находящимся в радиусе километра, оглушительным грохотом.

– Все, дедок ушел в ночное, – доложил, вернувшись, карлик. – Минус один…

Они синхронно подняли головы и с надеждой посмотрели на окна второго этажа. Словно в ответ на немой призыв, в среднем из них нарисовался вогнуто-выпуклый силуэт.

– А вот эта красотка, – с одобрением молвил карлик и мечтательно засопел: – Какие формы, а? Какие формы!

Фигуристая красотка задернула шторы и исчезла.

Второе и третье окно потемнели одно за другим.

– Либо спать легли, либо…

Карлик недоговорил и заторопился за угол, но на повороте поскользнулся и с разбегу шлепнулся в лужу.

Его рослый спутник этого даже не заметил, потому что смотрел, не отрываясь, на темные окна, а звук падения некрупного тела в мягкую грязь получился недостаточно громким, чтобы пробиться под защитный купол зонта.