Он достает одну из коробок, открывает. Заметки — целая кипа написанных от руки в библиотеке заметок с тех времен, когда копировальной техники еще не было. Работа. Его собственный кропотливый труд. Бог знает, сколько сотен тысяч часов работы собрано в этом шкафу — работы его и других. Его же ремесло, в свою очередь, отображение труда несметного числа давно умерших людей. «Ландшафтный историк занимается поиском вещественных доказательств ежедневного труда поколений безымянных людей. Безликие люди делали свое дело час за часом, год за годом мучились от жары, замерзали, голодали; у них болели руки и ноги. Они копали, орудовали граблями, таскали тяжести. Перевозили грузы. Обрубали ветви с поваленных деревьев, обстругивали доски. Нагружали, складывали в стога и скирды, сооружали строения. Пасли скот, ухаживали за скотом, резали скот. Рубили деревья, тесали камень. Превращали дерево и камень в дома, сараи, церкви и соборы. Возводили сооружения из стекла и бетона. И все это делали суетливые люди, гонимые безжалостным инстинктом. Это он заставлял их добывать пищу, он помогал дожить до завтра. Дожить, чтобы увидеть солнце и дождь, почувствовать ветер, плотно пообедать, урвать несколько часов на сон и, проснувшись, встретить новый день».

Когда я это написал? — удивляется он. Неплохо, а? Кажется, он припоминает, как говорил это на камеру, когда в первый раз снимался в документальном сериале. Незабываемое чувство. Да, было времечко. Вокруг сновали добродушные и внимательные участники съемочной группы: хорошенькие, модно одетые девушки с планшет-блокнотами, режиссер, операторы, ассистенты и постановщики звука, — и посреди этой кутерьмы он сам. Он рассказывал что-то, стоя на склоне холма или посреди собора, и понимал, что получает истинное удовольствие. После выхода сериала Глина стали узнавать на улице: он до сих пор вспоминает, как оборачивались на него на железнодорожном вокзале или украдкой рассматривали его на улицах. Ехидные взгляды коллег — впрочем, на них он плевать хотел. По-видимому, они просто завидовали. О, то были совершенно сумасшедшие, но такие счастливые дни.

Но все-таки работа. Работы было очень много. Разве я не мок под дождем и не мерз, думает Глин, и покопать мне пришлось изрядно — правда, землю я не обрабатывал и голодать не голодал. Но в моей жизни не было ни дня, когда я не работал.

И тут, точно по заказу, появляется Кэт.

Явственнее всего — ее голос. Слова. Почему он запомнил именно их? Именно это предложение. Он помнит слова Кэт почти так же отчетливо, как ее саму, из плоти и крови.

— Так ты со мной не поедешь? — Восходящий тон, ударение на «…со мной».

А теперь он не только слышит, но и видит. Она сидит напротив него за кухонным столом, в Илинге, с письмом в руке. Вроде лето, на ней белая блузка, и от этого лицо кажется еще более загорелым. И золотая цепочка, а влажные после душа волосы липнут к шее.

— Значит, ты не хочешь поехать со мной в Девоншир — провести выходные у Бэрронов? Мы бы славно погуляли. — И она дразняще смотрит на него — нет, не умоляюще, она никогда не умоляла, но лукаво: мол, не хочешь — как хочешь. — В Девоне полно всяких ландшафтов.

И он объясняет — наверняка во второй или в третий раз, — что у него конференция.

— Ну и ладно, — говорит она. — Жалко, конечно. Тост будешь?

Кэт не работала. Над ней никогда не висел груз ответственности; ей не надо было быть там-то и там-то точно в назначенное время или делать то, чего ей не особенно хотелось. Та Кэт, которую он запомнил, то спешит по улице, лучезарно улыбаясь, — наверное, едет куда-нибудь налегке, а вокруг нее хлопотливый день: почтальон разносит почту, водитель фургона выгружает у ближайшего магазинчика коробки с товаром, дорожный инспектор наблюдает за машинами, орудуют гидробурами рабочие, агенты по продаже недвижимости сидят за столами в ожидании клиентов, скучает таксист, пережидая запрещающий сигнал светофора. Заняты все, кроме Кэт — она едет туда, куда хочет, не обремененная обязательствами.

Даже когда Кэт работала, по ней это было не заметно. Когда у нее была работа — точнее, в те редкие промежутки времени, в которые она чем-то занималась, за деньги или еще как-нибудь, — это был ее собственный выбор. Ей вдруг казалось, что помогать в какой-нибудь художественной галерее, или на ярмарке ремесел, или в организации музыкального фестиваля, а может, подбирать иллюстрации для какого-нибудь издательства необыкновенно интересно и увлекательно. А когда это занятие переставало казаться увлекательным и интересным, Кэт уходила. Просто-напросто брала и исчезала — может быть, с извиняющейся полуулыбкой, а может, и просто так.

Глин знал об этом потому, что часто отвечал на звонки, раздававшиеся после таких вот «уходов», причем тон звонивших варьировался от недоуменного до откровенно возмущенного.

Как же ей удавалось так жить? Ну, думает Глин, прекрасно удавалось, потому что она была замужем за мной. Это я оплачивал счета. Я кормил ее, давал ей кров и одевал — между прочим, неплохо. А до этого? Ведь к моменту нашего знакомства Кэт уже являлась зрелой женщиной. Ей сравнялось тридцать шесть, причем двадцать она жила самостоятельно — правда, надо учесть, что после смерти матери дела в семье пошли из рук вон плохо. Конечно, дочери кое-что унаследовали, но явно недостаточно, чтобы на это жить. Если, конечно, не питаться водой и хлебом. Разве только кто-нибудь одолжит денег или еще что. Полагаю, так и было. И Элейн, будучи Элейн, занялась своим образованием, получила профессию и последующие сорок лет упорно работала — и в настоящее время, надо признать, весьма преуспела, а Кэт не стала, потому что это Кэт.

Глин все еще копается в шкафу, но попадись ему искомые гранки, в его нынешнем состоянии он рискует попросту их не заметить, настолько случившееся занимает его мысли. Он находит, что неоднократно думал на эту тему, но то, что он только что узнал, полностью искажает все. Болезнь, овладевшая им теперь, лихорадка, перевернула все его прежние представления. Кэт осталась той же — и в то же время стала совсем другим человеком Он смотрит на нее по-другому — и хочет узнать о той, другой Кэт.

Она не занималась ни физическим, ни каким-либо умственным трудом, делала все по-своему. В этом смысле она очень соответствовала духу того времени. Во всех же остальных — нет. Ей не было дела до успеха или статуса — ни в отношении себя самой, ни что касалось других. Над чужими претензиями она попросту смеялась. Дух гедонизма, царивший тогда, очень ей подходил, но общественные проблемы совершенно не занимали ее. Не припомню случая, чтобы Кэт распространялась о том, что творится в мире, или о том, как она будет голосовать. Идеи феминизма прошли мимо нее. Права женщин ее не интересовали — у нее и так были все права. Ей никогда не приходилось встречать отказ только потому, что она — женщина. Напротив, то, что она — женщина, позволяло ей с легкостью идти по жизни своим путем, руководствуясь настроением или мимолетной прихотью.

Но не всякая так сможет, думает Глин. Господи, куда там! Почему же Кэт могла?

А вот почему.

В этот момент думы уступили место воспоминаниям. Он уже не думает о Кэт — он видит ее, ощущает. Видит ее грудь. Маленькие, аккуратные груди и соски дивного шоколадно-коричневого цвета. Он не может оторвать от них взгляд, и в тот же момент они как будто снова предстают перед ним. Волосы там — густые и шелковистые, такого же цвета, как на голове. Ноги. Узкие ступни. И ее лицо. Конечно, лицо.