А с молодым господином она поладит, объявила госпожа Фербер, рассказав Гансу Бойману все о его предшественнице, он ей куда больше по душе, и больше, чем безработный, который занимает чердачную каморку над его комнатой, тот ничего собой не представляет. Фамилия его Клафф, Бертольд Клафф, безработный, день-деньской что-то пишет, частенько даже ночью, неразговорчивый такой, чудак, хотя ему и тридцати нет, что-то у него неладно, уж она дознается. Не удивительно, что жена от него сбежала. Второпях собрала вещи, много ей, по правде говоря, собирать не пришлось, и съехала, даже не попрощавшись. А господин Клафф по сей день не считает нужным дать ей, владелице дома, объяснения по этому поводу. Мороз по коже продирает, как он на тебя глянет. Да, долго он тут не проживет, он, надо вам сказать, дружит с Шпорерами; весьма подозрительный человек, грубиян, вечно окружен какими-то тайнами и в придачу записной лентяй. С ним Гансу и знакомиться незачем, объявила госпожа Фербер, радостно на него глядя; она же видит, что ему, Гансу, тот вовсе не подходящая компания, поэтому она уверена, что с ним-то ей повезет.

Любопытствующие взгляды соседок подтвердили уже сегодня, что она сделала удачный выбор. Не говоря о том, что молодой человек без колебаний согласился платить за комнату сорок марок, а танцовщица решилась дать ей тридцать пять лишь после долгого торга. (Об этом, правда, Ганс узнал много позже от одной из соседок.) Провожаемый испытующими взглядами обитателей соседних домов, Ганс Бойман покинул Траубергштрассе, где отныне у него была собственная комната. Довольный, что ему удалось так быстро найти комнату, он охотнее всего тотчас прилег бы, чтобы чуточку отдохнуть, но тогда ему пришлось бы остаться в квартире с детьми, а если бы они набедокурили или поранились, ему пришлось бы вмешаться, одна мысль о чем была ему неприятна. Кроме того, в пять вернется господин Фербер, ничего не подозревая, войдет в дом, и Бойману придется ему все объяснять, нет, уж лучше он подождет, пока в одиннадцать придет госпожа Фербер, пусть сама сообщит новость мужу, тогда достаточно будет, если он, переступив порог комнаты, коротко представится и в двух словах объяснит, как нуждается в отдыхе, после чего закроется у себя и уснет.

На следующее утро, когда Бойман вышел из дома Ферберов, по всем его косточкам прокатилась волна сладкой истомы: он рад был, что ему удалось раз и навсегда убедить госпожу Фербер — ничуть ее при том не обидев, — будто он ненавидит завтраки, в любой форме, ныне и во веки веков. Ну, конечно, чуть-чуточку он приврал, Бог мой, как бы иначе он объяснил это госпоже Фербер. Завтракать с ней и детьми — муж выходил из дому тихохонько с термосом еще в ночное время — нет, этого он не выдержит. Болтовня, взаимные прикосновения, смешки рано поутру, когда он еще и свежего воздуха не глотнул, — подобная перспектива отбила бы у него всякое желание вставать.

Чтобы попасть в кафе, ему пришлось пройти немного по улице, и вот он уже устроился в уголке зала, ткнул пальцем в меню, показав официанту, что хотелось бы ему съесть, и безмолвно закончил свой завтрак, постепенно подготовив тем самым голосовые связки, легкие, весь организм к требованиям дня.

Собственно говоря, он охотно остался бы в кафе, в котором завтракал, по крайней мере до обеда: тут было хорошо убрано, пол блестел, скатерти лежали свежие, он был едва ли не единственным посетителем, официанты держались с почтительной сдержанностью, лишь время от времени косясь на него от буфета, а мимо окон, приглушенный шторами, все громозвучнее и быстрее катил уличный поток — но ему нужно побывать у Анны Фолькман, он решил непременно это сделать, ему нужно сказать ей, что главный редактор Бюсген позвонит к ним и назначит ему час приема. Представив себе, что Бюсген позвонит к Фолькманам и попросит его к телефону, Анна же (или служанка) даже не знает, что он в городе, возникнет недоразумение, все будут раздосадованы и редактору в конце концов ничего другого не останется, как с раздражением повесить трубку, раз и навсегда вычеркнув из памяти столь ненадежного претендента, — представив себе все это, Бойман забеспокоился, беспокойство выгнало его на улицу и погнало к самому внушительному холму Филиппсбурга, застроенному виллами, где на самом верху, за высокими стенами, в охраняемом старыми деревьями саду стояла вилла Фолькманов.

Госпожа Фолькман сама отвела его наверх, в комнату Анны, и преподнесла дочери его появление как радостную неожиданность. Ну и бойкая же она женщина! А как одета! Черные брюки, книзу все уже и уже, такие узкие внизу, что Гансу очень хотелось спросить, как их вообще удается натянуть; тончайший пуловер, лиловый, с глубоким вырезом, открывавшим белую кожу; такой белой кожи Гансу еще не случалось видеть, ослепительно белая, она словно светилась фосфорическим блеском и казалась даже зеленоватой; облик госпожи Фолькман завершался матово поблескивающей, густой, черной как смоль копной волос.

Ганс смущенно замешкался. Но госпожа Фолькман, взяв его за руку, словно старого приятеля, воскликнула: «Ах, друг-однокашник! — (Хотя он объяснил, что он просто однокашник Анны.) — Идемте, идемте, Анна будет очень рада!» Она поспешила вверх по лестнице, легко, подобно танцовщице, перепрыгивая через две ступеньки. Ганс же добрался до верха совсем запыхавшись. Анна сидела на старом стуле с резной спинкой — более неудобно устроиться в этой комнате невозможно, это он тотчас заметил, — и вязала. Она подняла глаза. От шумливости матери она, видимо, испытывала неловкость. Чуть улыбнувшись, Анна поднялась навстречу Гансу и поздоровалась хоть и тихим, но неожиданно очень тонким голосом. У нее был крупный, правда узкогубый, рот, крутые завитки черных, отливающих медью волос словно застыли вокруг широкого лица, крупные руки и ноги казались тяжеловатыми для этой девушки (Ганс припомнил, что она двигалась всегда медленно, словно прилагая усилия); оттого-то всех удивляло, что у нее такой тонкий голос, тонкий и слабенький; Ганс даже подумал: собственно говоря, она просто попискивает. Возможно, он сейчас обратил внимание на ее голос только потому, что мать Анны — а у нее был такой же крупный рот, хотя вообще она была более хрупкой, чем дочь, — говорила низким, даже чуть хрипловатым голосом; наверно, она много курила. Ганс знал, что, пока госпожа Фолькман в комнате, он не выдавит из себя ни слова. Так бывало с ним всегда, когда его представлял или вводил в незнакомый дом человек, быстро и много говоривший. Если ему не удавалось в первые же минуты раскрыть рот, могло случиться, что гости уже перекинутся не одним словом, а он так и не вступит в разговор; вокруг него создавалась зона молчания, горло его пересыхало, рот деревенел, он превращался в безмолвного слушателя, от которого никто уже не ждал реплики, ибо окружающие, видимо, на веки вечные захватили инициативу; в подобных ситуациях за спинами присутствующих должно было стрястись нечто поистине ужасающее: пламя вспыхнуть или что-то и того хуже — и чтобы заметил это он один, тогда, быть может, уста его разверзлись бы и он издал бы один-единственный вопль. Но Анна, казалось, понимала его. Быть может, она тоже порой страдала от болтливости матери. И теперь, хотя мать все еще говорила и говорила, она стала подталкивать ее к двери. Закрыв за ней дверь, Анна предложила Гансу сесть, села сама и продолжала вязать. Быстро и словно бы бесстрастно, как профессиональная вязальщица, двигала она спицами, будто торопилась превратить два мотка шерсти — темно-коричневый один, бежевый второй — в узорчатое полотно; но процесс вязания всегда выглядит поспешным, даже если вязальщицы вполне спокойно наблюдают за посверкивающим поединком двух спиц, точно он их вовсе не касается.