Нинуся убрала ото рта ладошку.

– А я и так уже все время какаю! – звонко и радостно закричала она, восторженно переводя взгляд с одного мужчины на другого.

– Нинусик, что ты такое говоришь, так нехорошо, что дяди о тебе подумают… Понос у нее неделю почти был. Пойдем.

Лариса потащила сестру под вагон. Обходчики открыли буксу и продолжили свою работу. Они не удивились, встретив детей среди транспорта, доверху наполненного техникой, созданной для убийства, и людьми, готовыми убивать и умирать сами. Всего за год многое из того, что раньше было бы невозможно, невообразимо, сделалось явью и обыденностью. Как эти дети на обочинах военных дорог.

Девочки наконец-то вышли к зданию вокзала. Они обогнули паровоз, попыхивающий паром и заполняющий пространство вокруг себя вкусным запахом разогретого машинного масла, подивились на его огромные, в полтора человеческих роста, выкрашенные красным колеса и побежали к широкой привокзальной платформе, взобрались по высоким ступенькам и оказались в плотной толпе, на девяносто пять процентов состоящей из военных. Люди курили, разговаривали, читали газеты, ели, пили из армейских алюминиевых кружек, смеялись, спорили, рассказывали. В двух местах играли гармони. Лариса, крепко держа за руку сестру, лавировала в этой находящейся в постоянном движении толпе, продвигаясь ко входу в вокзал.

– Станция кипяток, – сообщила сзади Нинуся и подергала ручонку.

– Да, Нинусик, сейчас водички наберем, чай будем пить.

Чая у них, конечно, не было, но маленькая Нина об этом не знала. Чаем для нее была горячая вода: если горячая, кипяток, значит – чай. На углу здания, на уровне третьего этажа, под самым фронтоном крыши висела белая фанерная вывеска, на которой огромными черными буквами было написано слово «Кипяток» и рядом – стрелочка-указатель. Такие доски вывешивались на всех станциях. Из двери, навстречу детям, вышли трое солдат, каждый с двумя дымящимися ведрами в руках.

– Станция кипяток, я какать хочу, очень, – сказала Нинка и стала присаживаться, одновременно поднимая локтями платьишко.

– Нинусь, потерпи, подожди, сейчас горшочек найдем, – подхватилась Лариса и, гремя чайником, неловко, боком, побежала, таща Нинку в конец платформы, где в палисаднике среди запыленных деревьев стояли два дощатых барака с тремя десятками дверей каждый. Строения ничем не были помечены, но все имевшие отношение к железной дороге знали, что это туалет. Лариса пробежала вдоль ряда отхожих чуланов, дергая за ручки, нашла свободные, выбрала тот, дверь которого была с крючком и петелечкой с внутренней стороны в отличие от остальных, где запоры были давно вырваны с мясом и потеряны, завела туда сестру, усадила и сдернула с нее трусики. «Значит, опять…» – подумала Лариса про понос, который мучил малышку на протяжении нескольких дней и с которым кое-как вроде бы удалось справиться. Оказалось, что не совсем. «Только бы не дизентерия, а то снимут с поезда, тогда все…» Лариса надергала с ближайшего дерева листьев.

– Нин, возьми… Ты сиди, крючок накинь и не открывай, я наберу кипятка и приду за тобой. Поняла?

– Поняла.

– Я быстро, Нинуся.

Лариса побежала назад, ко входу в вокзал. Эшелон с кавалеристами и лошадьми, с паровозом с огромными красными колесами, все это время стоявший на первом пути, уходил, набирая ход, кавалеристы кричали что-то оставшимся на перроне.

Едва последний вагон отбывающего состава прошел мимо девочки, как почти что стык в стык с ним на его место подошел, скрипя тормозами, новый. Вагоны состава были разнокалиберные: пассажирские чередовались с теплушками, теплушки с платформами, на которых стояли пушки, грузовики, какие-то четырехколесные прицепы, потом снова теплушки с солдатами и лошадьми, и опять пассажирские. Все это: и вагоны, и платформы – было одинаково плотно загружено людьми. За полторы недели пути Лариса уже научилась отличать новобранцев и ополченцев, ехавших на фронт, от уже побывавших на передовой. У первых лица были строго торжественные, люди, стоя в дверях и у окон своих вагонов, смотрели вперед, по ходу движения, словно пытались рассмотреть там, на горизонте, ту линию, тот рубеж, придя на который, они лицом к лицу встретятся с врагом. У тех, кто побывал в бою, глаза были наполнены каким-то особенным спокойствием, движения были неторопливы, лишены поспешности, суеты, позы покойны и основательны. Эти люди были как бы приподняты над повседневностью, ее мелкими, порой пустопорожними заботами, они ценили тот миг и момент жизни, в котором пребывали сейчас, дышали им, наслаждались тихо, и, казалось, за радужной оболочкой их глаз, за челом звучало Слово: «…хватит вам забот и дня нынешнего…».

Остановившись и подняв ладонь козырьком к глазам от бьющего поверх крыш вагонов солнца, Лариса смотрела на солдат. Эти были ТАМ. Не один раз.

Эшелон остановился. С подножек вагонов люди сходили на перрон, оглядывались по сторонам, потопывали, разминая ноги, заворачивали в четвертушки газет табак. Из ближайшей двери пассажирского вагона не очень ловко соскочил, споткнувшись и чуть не упав, молодой командир с красным в петлицах. Засмеявшись своей неуклюжести и одновременно тихо чертыхнувшись, распрямился, привычным жестом оправил гимнастерку, собрав ее сзади в складки и натянув и разгладив спереди, громко и отчетливо прокричал:

– Стоянка три минуты! Три минуты! Не расходиться! – и медленно пошел вдоль поезда.

«Что ж я стою-то, мне ж за кипятком нужно, и Нинка там…»

Она повернулась, чтобы идти, наконец, и в этот момент увидела отца…

Отец стоял метрах в десяти, вполоборота, в слегка полинявшей, но крепкой на вид, добротной гимнастерке, собранной сзади под ремнем, как у командира, таких же галифе и сапогах. Когда они провожали отца, он был пострижен под машинку, а сейчас из-под пилотки с зеленой полевой звездочкой видны были его русые волосы на висках и затылке.

– Папа, папа, – сказала Лариса хриплым шепотом, потому что голос вдруг куда-то делся.

Отец, видимо, только что вышел из вагона. Он рассеянно смотрел на толпу на перроне, на вокзал, на свой эшелон, глянул в сторону Ларисы, но мимо нее и повернулся спиной. «Сейчас он уйдет», – ужаснулась девочка. Это вывело ее из ступора, и она побежала к отцу. В последний момент, уже тронув его за локоть, она ужаснулась еще больше, подумав, что это не отец, что она обозналась, и сердце ее первый раз в жизни на миг остановилось. Почувствовав прикосновение, он обернулся и увидел ее. Это был он. Отец.

Он смотрел на нее и молчал. Секунду или две, которые были бесконечны.

– Папа, это я, – сказала она наконец.

– Ляля… – отозвался он ее «домашним» именем.

Отец присел, его глаза оказались на уровне ее лица, близко-близко. Она смотрела в них, и сердце ее снова билось, колотилось как сумасшедшее и почему-то пыталось выскочить через горло. Потом глаза отца приблизились почти вплотную, его щетина колола ей щеку, а она обхватила его шею руками. Стало трудно дышать, грудь и спину сдавило. Лариса чувствовала на себе его руки, обнимавшие ее отцовские руки, и готова была вообще не дышать, не двигаться, только бы он обнимал ее, был с ней рядом, как сейчас. Ее отец, папа, папочка. Но его руки разжались, он чуть отодвинулся, и она снова увидела его глаза.