Потом она, совершенно меня удивив, достала из шкафа четвертинку водки и предложила вместе с ней помянуть подругу. На мой невысказанный вопрос ответила, что держит водку на случай простуды или другой неприятности, а от стопки хорошей водки ей ничего плохого, несмотря на возраст, не будет.

После таких слов я подумал, что отказываться помянуть покойницу, ссылаясь на то, что я за рулем, просто неприлично, от одной стопки и мне ничего не будет, а если, не дай бог, остановит машину гаишник – деньги на взятку у меня найдутся.

Мы выпили по стопке не чокаясь, как принято на поминках, закусили солеными груздями и крепенькими маринованными огурчиками. После этого Анна Алексеевна отставила стаканчик, посмотрела на меня чрезвычайно проницательно и сказала:

– Ведь не для того вы, занятой человек, приехали за город, чтобы рассказать старухе о смерти подруги. Вы хотели о чем-то меня спросить, что-то узнать… так спрашивайте!

Я подивился ее рассудительности и признался, что действительно хотел кое-что разузнать. Для начала сам рассказал ей о странной просьбе парализованной, умирающей женщины вызвать адвоката, причем не для того, как выяснилось, чтобы распорядиться своим небогатым имуществом, а для того, чтобы передать мне странную потертую папку. Потом я рассказал о письме, вернувшемся за отсутствием адресата, и о ссоре с племянником, послужившей, должно быть, причиной инсульта.

Рассказав это, я спросил, не может ли Анна Алексеевна как-то объяснить мне все эти странности, а главное – растолковать историю с этой папкой.

Надо сказать, что я как юрист был в замешательстве: получил от покойной деньги за работу, следовательно, она была моей клиенткой, а выполнить ее распоряжение относительно папки не мог, поскольку не понимал, в чем оно заключается.

Анна Алексеевна немного помолчала, собираясь с мыслями, а потом начала рассказывать. И рассказала одну из самых удивительных историй, какие мне приходилось слышать за время своей адвокатской практики.

Покойная Александра Никодимовна была родом из глухой владимирской деревни. Давным-давно, еще в начале тридцатых годов двадцатого века, деревенская девушка попала в город и устроилась прислугой, или, как тогда говорили, домработницей, в семью известного пожилого врача, профессора Воскресенского: Семья была богатая, еще с дореволюционных времен хранились в доме многочисленные ценности – и картины, и столовое серебро, и кое-какие бриллианты. Чудом все это не пропало во время революции. Точнее, не то чтобы чудом – просто доктор Воскресенский в свое время лечил кого-то из видных большевиков и получил за это охранную грамоту за подписью чуть ли не самого Дзержинского.

В семье Воскресенских к Шурочке относились хорошо, и девушка отвечала хозяевам преданностью и старанием. Обращались с ней хозяева как с родной, а когда девушка тяжело заболела, профессор вылечил ее, отложив все свои важные дела и всех высокопоставленных пациентов, а его жена ухаживала за Шурочкой, как за родной дочерью. Выздоровев, девушка еще больше привязалась к хозяевам. Она чувствовала себя перед ними в неоплатном долгу.

Однако эта идиллия продолжалась недолго. В тридцать седьмом году арестовали самого Воскресенского и сразу за ним всю его семью. Не помогли ни подпись Дзержинского на охранной грамоте, ни ходатайства новых высокопоставленных пациентов.

И тут Шурочка совершила удивительную вещь.

Она собрала самые ценные вещи своих хозяев и спрятала где-то, в одном ей известном месте. Сделала она это ночью, сразу после того, как домочадцев профессора увезли на «черном вороне» сотрудники НКВД. На следующий день приехала новая бригада чекистов, устроили капитальный обыск и вывезли все имущество в неизвестном направлении. Молоденькую домработницу тоже на несколько дней забрали в НКВД, допрашивали ее, пытались добиться показаний, бросающих тень на доктора и его семью, но Шурочка, даром что молодая и неопытная, держалась на допросах очень хорошо, на хозяев не наговаривала, но и героизма не изображала, отговаривалась тем, что девушка она деревенская, темная, господских разговоров не понимает и потому проку от нее для следователя никакого.

– Господ в семнадцатом расстреляли! – внушал ей следователь. – И ты своим пролетарским сердцем должна чувствовать враждебный элемент и помогать рабоче-крестьянским карающим органам вывести его на чистую воду и подвергнуть справедливому народному суду!

Но Шурочка только хлопала глазами и повторяла:

– Мы люди темные, деревенские, ничего такого не понимаем.

К счастью, никто из чекистов не заметил пропажи ценностей из квартиры Воскресенских, да и не пришло никому в голову, что эта полуграмотная деревенская дуреха способна что-то подобное сотворить. Продержав несколько дней, Шурочку выпустили. Она устроилась на швейную фабрику, где давали койку в общежитии, а после, как передовик производства, выхлопотала и собственную комнату в коммунальной квартире. Впрочем, никаких других квартир в то время почти и не было. Там, в той квартире на Петроградской стороне, и познакомилась Шурочка с Аней Мироновой.

Через какое-то время окольными путями, с оказией, дошло до Шурочки письмо из Средней Азии, из республики Таджикистан. Туда, как оказалось, сослали жену профессора Воскресенского, его дочь и маленького внука. Сам профессор сгинул бесследно, и родные его уж оплакали. Жена Воскресенского, пожилая и нездоровая женщина, не перенесла тяжелого таджикского климата, так непохожего на ленинградский, и умерла в ссылке в первую же зиму. Так что остались от большой и счастливой некогда семьи только дочь профессора и внук, маленький мальчик полутора лет.

Дочь Воскресенского дала понять Шурочке в таких словах, чтобы не догадался посторонний человек, что живут они очень тяжело, бедствуют и голодают, и если от старого профессорского дома что-нибудь ценное осталось, то чтобы Шурочка с той же верной оказией попробовала им передать.

Шурочка очень обрадовалась, что сможет хоть чем-то отплатить своим прежним благодетелям, и передала с тем же верным человеком кое-какие золотые вещи.

Посылка благополучно дошла по назначению, и некоторое время спустя Шурочка получила письмо, в котором дочь Воскресенского благодарила ее. Эта посылка фактически спасла ей и ее маленькому сыну жизнь.

Шурочка еще раз смогла с оказией передать в Таджикистан посылку, а потом разразилась война. Александра Никодимовна эвакуировалась из Ленинграда в июне сорок второго года, пережив самую страшную блокадную зиму, и попала в Свердловск. Жизнь там тоже была тяжелой, но молодая и крепкая женщина не пропала. Она устроилась на оборонный завод, получала дополнительный паек. Из Свердловска она попыталась связаться с Воскресенскими, но безуспешно. После войны ей с большим трудом удалось вернуться в Ленинград. Она снова устроилась работать на ту же швейную фабрику, а вскоре к ней приехала из деревни младшая сестра Антонина с маленьким ребенком. Муж Антонины погиб на войне, и сестры вместе воспитали мальчика. Жизнь была трудной, но Шура никогда не прикасалась к имуществу Воскресенских. Женщина была воспитана в строгих правилах христианской морали, и тронуть чужое, в особенности принадлежащее людям, которых она считала своими благодетелями, было для нее невозможно. Она также ничего не говорила об этом имуществе сестре – человек слаб, и сестра могла соблазниться чужим богатством, которое вытащило бы ее из нищеты…