Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капица:
— Ну, если никто не э-э-э… Можно будет начинать. Пожалуйте, Николай Александрович…
К доске выходит Николай Евгеньевич Алексеевский. Он озабочен. Характер его озабоченности неясен и выясняется лишь постепенно. Он держит в руках кипу журналов. Он работяга и трезвенник, но вид у него такой, что спорить можно только о том, четверо или пятеро суток он не спал или просто не успел протрезвиться после вчерашней выпивки. Собравшиеся располагаются поудобнее, запасаясь уютом на предстоящие два часа… Капица смотрит в окно отсутствующим взглядом. Ландау поворачивается к докладчику спиной.
Алексеевский нервно прохаживается у доски, перебирая журналы. На лице у него отражается бурно протекающий процесс развертывания интеллектуальной деятельности. Он несколько раз открывает и закрывает рот, но никаких звуков пока не издает. Шенберг, предусмотрительно занявший самое мягкое кресло, погружается в сладкий сон. Лифшиц плотоядно и выжидающе поглядывает на входную дверь…
Неожиданно со стороны доски начинают доноситься какие-то звуки. Оказывается, Алексеевский уже несколько минут докладывает свой обзор. Но, испытывая некоторое стеснение духа в начале доклада, он изъясняется исключительно инфразвуками. Постепенно приобретая развязность, он повышает тон своей речи. Но пока что с достаточной степенью точности можно установить лишь тот факт, что источником неопределенных звуков, раздающихся в кабинете, помимо стука часов, является Николай Евгеньевич. Понять ничего нельзя. Можно только чисто качественно оценить великолепный басовый регистр докладчика, которому мог бы позавидовать сам Шаляпин.
— Э-бу-бу-бу-бу, э-бу-бу-бу, — говорит Николай Евгеньевич. Затем звуки сливаются в слова. Некоторые из них можно даже разобрать. Например; Лондон, Майзнер, тантал…
Обращаясь к Стрелкову, он сообщает причину своей озабоченности:
— Э-бу-бу-бу… Петр Георгиевич, э-бу-бу-бу… Материала у меня не больше чем на пять минут. Работа очень короткая.
— Работа большая, вы, наверное, просто не успели ее прочесть, — говорит Шальников, которого отсутствие папиросы превращает из ягненка в рыкающего льва. Голосом ехидны он обращается к Алек-сеевскому и спрашивает, что отложено на осях.
— Давление… — бормочет Николай Евгеньевич. — Нет, температура. То есть да, давление…
— А на другой оси? — спрашивает Е.М. Лифшиц.
«Ничего нет на другой оси. Она заготовлена исключительно для того, чтобы на том свете насаживать людей, задающих никчемные вопросы», — хотел сказать Алексеевский, но вместо этого он выдавливает из себя:
— Э-бу-бу-бу… Теплопроводность…»
Эта юмореска — мы приводим ее со значительными сокращениями — позволяет судить лишь об остроумии автора. А говоря об Александре Иосифовиче Шальникове, надо в первую очередь подчеркнуть, что он был талантливым экспериментатором, замечательным учителем для начинающих научных работников и человеком редкостной доброты.
Находились люди, которые умение Дау шутить, поддерживать легкий, остроумный разговор — и все это в несколько необычной, а иногда экстравагантной форме — называли актерским наигрышем. Можно ли с этим согласиться? Разумеется, каждый общественный деятель, будь то лектор, учитель, врач, всегда должен быть подтянут, распущенность и расхлябанность тут недопустимы, о столь очевидных вещах не приходится и говорить. Но Ландау нельзя упрекнуть ни в чем подобном. Ни при каких обстоятельствах не был он также важным, напыщенным, недоступным. По-видимому, прирожденный артистизм Дау некоторые принимали за актерский наигрыш, в котором всегда таится фальшь. Это ошибка: чего в нем совершенно не было, так это фальши!
Пишущей эти строки выпало счастье постоянно видеться с Дау более четверти века. Когда приходили гости, их встречал человек изящный, светский, чьи остроты вызывали смех и веселье. Дома, без гостей и учеников, он казался еще привлекательнее. Каким-то невыразимым уютом и спокойствием веяло от него. Даже когда он молчал, в его присутствии становилось легко и хорошо на душе…
Ландау был баловнем судьбы. Огромная творческая работа, неустанный труд — основное содержание его жизни. Как у каждого человека, иногда у него были ошибочные работы, иногда ему что-то не удавалось. Но у него было меньше ошибок, чем у других. Во-первых, Ландау никогда не боялся сознаваться в ошибке, не упорствовал, отстаивая ее. А во-вторых, и это главное, чутье подсказывало ему, по какому пути следует идти.
Это и была интуиция, которой судьба одаряет гения…
Благодаря Льву Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала островом свободы.
Влияние Ландау на современников огромно. И дело тут не только в физике. Его семинар, его дом были культурными центрами Москвы в один из самых мрачных периодов истории России.
В передаче, посвященной академику Ландау радиостанцией Би-би-си, автор и ведущий Юрий Колкер подчеркнул, что гениальному физику удалось сделать науку орудием противостояния властям, и это — еще одна заслуга Ландау перед своей страной.
Действительно, физики в те годы были окружены сияющим ореолом.
«Ландау создал некую философию жизни, совершенно новый тип ученого. Физика превратилась в какое-то увлекательное приключение, в романтическую страну, где жили гиганты, особое племя: свободные люди. Вот эту атмосферу, в сущности, создал Ландау; вот это ощущение, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли — это очень волновало людей в те времена. И все это благодаря Ландау», — сказал в передаче Би-би-си профессор Воронель.
В физику устремилась сильная, талантливая молодежь, которая задыхалась в атмосфере казенной лжи и фальши. А тот, кто взбаламутил стоячее болото официального благоденствия, знал, что ходит по краю пропасти.
Но Дау не мог иначе. Это было совершенно особое противостояние. Власть рассматривала и само чувство собственного достоинства как брошенный ей вызов. А для Ландау главное было — заниматься наукой и привлечь к серьезным занятиям как можно больше молодежи.
Молодые научные работники порой недоумевали, почему он уделял им так много внимания, и его любимое занятие было — шлифовать и оттачивать умы. Они терялись в догадках, а все было так просто: Дау был учитель Божьей милостью. Так было в Харькове, так было и в Москве. На лекции Дау шел, как на праздник, да это и был праздник. Поэтому, говоря о его противостоянии, нельзя забывать, что лишь для лиц, поставленных «руководить» наукой, оно представлялось чуть ли не криминальным. Известен случай, когда один из таких руководителей, взошедши на трибуну, начал вещать о священном долге жрецов науки перед отечеством.
— Жрец науки — это тот, кто жрет за счет науки, — раздался голос Ландау.
Через день фраза о жрецах науки разнеслась по всему городу.