Каждая волна, которая отдаляет его от берега, возвращает меня к реальности. Я медленно, но верно прихожу в себя.

Мне видно, как все дальше и дальше, все реже и реже мелькает его пляшущий на гребне очередной волны хрупкий силуэт — как что-то отдельное, уже ничем не связанное со мной… Скоро первые лучи нового рассвета озарят горизонт — это будет тусклый, мертвенно-бледный свет, пропитанный горечью. А Годзилла… Он так и останется неприкосновенным.

Я думаю о Японии: о гигантских небоскребах, которые рушатся, о людях, которые разбегаются врассыпную, и о тех людях, которые любят друг друга. О времени, которое безвозвратно и так нелепо проходит. Думаю о тупиках, о маленьких переодетых чудовищах, о больничных дверях, которые открываются в обе стороны и хлопают на ходу. Я думаю об оглушительном взрыве, о той волне, что окажется сильнее и выше всех предыдущих. Едва последняя мысль приходит мне в голову, как я вижу вдали эту самую волну — вижу, как она накрывает моего годзиллозавра, а потом (или мне это только кажется?) я теряю сознание.

Труп Годзиллы найти так и не удалось. Очевидцы видели плавающее тело в волнах, на дежурный пункт спасателям поступил тревожный сигнал. Однако моряки пограничной охраны пока не подтвердили факт гибели на воде: «В условиях ограниченной видимости утверждать что-либо с уверенностью рано».

Когда мы слышим эту новость, отец стоит рядом.

Он держит меня за руку.

И очень кстати, потому что я еле стою на ногах.

Через некоторое время я прихожу в себя, мне уже лучше: это значит, что поисково-спасательные работы увенчались успехом, спасательный катер возвращается в порт — мертвое тело действительно было обнаружено в районе… Люди начинают обсуждать эту новость и распускать первые слухи, а ты чувствуешь только, как слегка сжимается сердце. И катер береговой охраны снова ныряет в предрассветную темноту, чтобы продолжить начатые поиски. А ты уже знаешь, что ничего он не найдет. И от этого «ничего» ты почему-то неожиданно делаешься взрослее.

Отец уходит к машине. Сегодня мы уезжаем из Города. Отец открывает мне дверцу, сам садится за руль. По радио передают «Песни об умерших детях».

Отец говорит: «Если ты хочешь поговорить о том, как ты появился на свет, я всегда…»

Он умолкает и после паузы добавляет: «…Никто не знает, почему твоя мама покончила собой».

Никто не знает.

Он продолжает: «Это трудный вопрос. Так сразу все равно не объяснишь. Если ты хочешь поговорить об этом, я рядом. Я готов это сделать».

«Я тоже. Рядом».

Идет дождь. Мелкий и холодный, барабанит по лобовому стеклу. Мы уезжаем из Г. Наш путь лежит к югу.

Отец включает дворники.

В эту самую секунду я вдруг отчетливо вижу со стороны все, что со мной произошло. Я задаю себе вопрос: «А моя история — это действительно история?» И если да, то чем она все-таки кончится? И вот что я ответил самому себе:

«Не ждите морали. Здесь нет победителей и нет проигравших.

Это просто жизнь.

А в ней есть просто чудовища.

Потому что, хотим мы того или нет, мы все заняты в одном фильме».