Азии вновь обрели свои подлинные имена и сделали первые уверенные шаги на пути национального возрождения. Можно добавить, что и до революции определение «киргизы» не относилось ни к узбекам, ни к туркменам, ни к таджикам, хотя настоящие названия этих народов были искажены царскими колонизаторами. Можно, наконец, уточнить, что Казахстан географически не входит в Среднюю Азию. Так много путаницы в нескольких строчках!

П. Выходцев замечает, что у Павла Васильева «извечная природа не только не противопоставляется наступлению новой жизни — она словно бы сама жаждет ее, радуется собственному преображению».

Наблюдение верное, хотя и не новое, но вот, кажется, никто из нас, писавших о Павле Васильеве, не отметил, что один из основных мотивов васильевской лирики — единство человека, обновляющего мир, и «извечной природы», дружеский союз между ними — исключение в поэзии да и вообще в литературе начала 30-х годов. Природа изображалась тогда обычно как сила, враждебная человеку и его творческой деятельности, слепая, косная, тупая. «Бессмысленные преступления природы», — говорил И. Бабель.

Нам, хорошо теперь знающим, насколько вредно и тяжело по своим последствиям бывает поспешное и непродуманное вмешательство в жизнь окружающей среды, васильевское отношение к природе близко и понятно. А в свое время в нем находили «биологизм»…

* * *

Разумеется, исследователи внимательно изучали наследие Павла Васильева. Видно, как искренне любят они его. Однако и на старуху бывает поруха…

Е. Беленький находит, что васильевский «принц» Фома — «атаман Анненковского типа». Видимо, литературовед очень мало знает об Анненкове, и его сбивает термин «атаман». Между тем штаб-офицер царской армии, человек безумной холодной отваги и палач по призванию Анненков абсолютно не похож на мужицкого принца Фому (хотя и этот совсем не «незлобив», как считал С. Залыгин).

Об Анненкове Павел Васильев не стал бы писать с легкой, пусть и злой иронией.

Такой враг, как Анненков, заслуживал ненависти.

П. Выходцев почему-то считает одного из главных персонажей «Соляного бунта» «володетеля соленых озер» Арсения Дерова казаком и даже «символом казачьей знати». Между тем, точность социального анализа в поэме как раз и проявляется в том, что Деров не казак, а «гость заезжий», купец, зауральский капиталист, характерный представитель российской буржуазии на окраине империи.

В том-то и суть, что казачья «вольница» на деле служила капиталу, такому вот Дерову — «мелкому плуту и главарю столетья».

Слишком общо замечание Е. Беленького: «Васильеву импонируют звукосочетания, лишенные мелодичности и гладкости». Да, поэт превосходно понимал выразительность диссонанса, ритмического перебоя, контрапункта и умело ими пользовался. Но разве не образец мелодики, «благозвучности» «Стихи в честь Натальи»?

В том-то и дело, что у Павла Васильева всегда «стиль, отвечающий теме».

* * *

На стр. 4 книжки П. Выходцева читаем: «Только в 1968 году, после выхода в свет наиболее полного, прекрасно подготовленного и прокомментированного С. Поделковым в издании „Библиотека поэта“ тома „Стихотворения и поэмы“, мы по существу узнали недюжинный талант П. Васильева во всей его многогранности».

А на последней странице в выходных данных значится: «Редактор С. А. Поделков».

Случай в нашей издательской практике уникальный, делающий честь как автору, так и редактору.

Главное же, что тут допущена большая несправедливость по отношению к покойному П. Вячеславову, подготовившему изданную в 1957 году книгу избранных стихотворений и поэм Павла Васильева. Именно эта книга познакомила современного читателя с творчеством поэта из Прииртышья, ввела его поэзию в наш сегодняшний духовный обиход.

Заслуженно привлекло внимание исследователей одно из последних стихотворений П. Васильева — «Прощание с друзьями». Эти стихи — тот заключительный штрих, что завершает картину, заставляя по-новому взглянуть на нее.

Е. Беленький называет это стихотворение «поразительным по силе» и считает, что оно дает основание отнести его автора к числу «истинных гениев». Ал. Михайлов неакадемически взволнованно пишет о «Прощании»: «Сбивчивый ритм, прерывистые, как будто косноязычные строки… Не сразу доходит их трагический смысл. А когда, прозревший, потрясенный, начинаешь приходить в себя и думать, — понимаешь, что иначе это и нельзя было написать, что это — исповедь, но такая исповедь, когда о своих страданиях не говорят, а за каждое слово заплачено ценой страданий. Слова, строчки как будто не произносятся, а выдыхаются, и между ними паузы — от сдерживаемой боли, от сдерживаемого рыдания».

Когда читаешь это стихотворение, то вспоминаешь знаменитые чеховские слова о человеке, выдавившем из своей крови раба.

Васильева иногда называли рабом своих страстей, и они действительно нередко жестоко мучили и казнили его. И вот в финальном стихотворении Васильева человек побеждает свои темные страсти, одухотворяет и преображает их, причем в тот момент, когда у них больше всего возможностей отчаянным слепым потоком вырваться наружу и захлестнуть сознание.

«Прощание» написано человеком, который знает, что клевета и предательство уже нанесли ядовитый удар, что спасение невозможно. И великим усилием духа этот человек заставляет смертельную горечь, обиду, ужас гибели уйти куда-то вглубь, отступить перед грустно-радостной благодарностью людям, которых оставляет навсегда, благодарностью за то, что был в их семье, в великом человеческом единстве, жил и шел с ними рядом. И чувству своей и в смерти неразрывной близости с родиной, которой крепнуть и цвести, как бы драматично ни складывались людские судьбы: «Он, и долог путь к человеку, люди. Но страна вся в зелени — по колено травы…»

Если можно какое-нибудь стихотворение назвать самоотверженным, то, конечно, именно это.

Им Павел Васильев окончательно и сполна рассчитался с тем темным, что пятнало его жизнь, и просветленным, мужественным, мудрым ушел в смерть и бессмертие.

1972

Свеча Дон-Кихота

(повесть об Антоне Сорокине)

1

Бабушка моя Анна Александровна Лукьянова читать умела и в старости даже сама одолевала толстые тома романов Диккенса; требовалось ей, правда, на каждый том месяца два. Но вообще она, естественно, была так далека от проблем литературы, как и полагалось быть дочери сурового и богобоязненного солдата из кантонистов, который после службы осел в Павлодаре, очень рано осиротевшей, ставшей девчонкой на побегушках в доме знаменитого павлодарского богача Артемия Дерова, вышедшей потом замуж за такого же нищего, как она сама, парня, кочегара на первых иртышских пароходах, а позже — слесаря в Омских железнодорожных мастерских, и прожившей с ним в хлопотах и заботах шестьдесят лет. И все-таки о двух «историко-литературных фактах» я впервые узнал — в детстве — именно от нее.

Во-первых, она любила повторять, всегда довольно улыбаясь при этом, забавные, хотя малопонятные строчки, навсегда запомнившиеся мне с тех лет: «Разорвался апельсин у Дворцова